— Ну а сами-то вы, Алан, какой точки зрения придерживаетесь? — спросил Рафаэль.

— Наверное, никакой, — ответил Фредерикин хамелеон. — Я просто констатирую возможность разных взглядов.

Алана попросили прочесть что-нибудь своё. Сначала он претенциозно и изящно представил свой опус:

— Это стихотворение о зеркалах. О зеркалах написано уже довольно много стихотворений. Вдохновением для моего отчасти послужила блестящая лекция доктора Фабера про Малларме и Иродиаду, её зеркала и нарциссизм. Моё стихотворение построено на двух образах. Один, из романа «Мидлмарч» Джордж Элиот, связан с зеркалом и свечой. Второй я взял из сборника китайской поэзии: оказывается, есть такое поверье в Китае, что существует другой мир за зеркалами, который однажды может прорваться в наш: явятся призрачные воины, драконы, громадные рыбы. Сначала я думал назвать стихотворение просто «Нарцисс», но решил, что так слишком уж симпатично, флористично и слишком отсылает к мифу. Поэтому я назвал его «Нарциссизм», что тоже меня не очень устраивает — чересчур в лоб. Мне хотелось навести на мысль о нарциссизме, не говоря о нём напрямую. Ну что ж, слушайте.

Каков хитрец, подумала Фредерика, действует уверенно, с упреждением, заранее отводит все угрозы, устанавливает условия для разговора. Хью Роуз не сообразил, что можно так сделать. Теперь они все будут думать в направлении, подсказанном Аланом. Да он хуже волка в овечьей шкуре! Нарядил ягнят волками, а они и не заметили.

Стихотворение состояло из ряда чётких зрительных образов: зеркало в раме на сундуке в тёмной комнате с незашторенными окнами, сквозь некоторые стёкла видно ночное небо, в некоторых — зеркальное отражение пламени свечей; зеркало становится водой, серебристые кляксы-отражения в зеркале превращаются в серебристые пятна-кляксы на шкуре страшного загадочного существа, которое готовится вынырнуть из глубин. Голова, все неясные формы твари постепенно становятся отчётливее, складываясь из узоров на поверхности этого непонятного вещества, не то воды, не то стекла. Всё шире разбегаются концентрические круги. Яркая, странная строка: «Их центр един, лишь рылом знаменит». Тварь выныривает наружу! К концу шотландский выговор Алана сделался особенно заметным, читал он с явной рисовкой и заупокойно, словно страшилку. Поэтому, наверное, Рафаэль Фабер и сказал (то ли одобрительно, то ли капризно-неприязненно — определить сложно), что в стихотворении чувствуется влияние не только Малларме, но и готической традиции. Кто-то стал придираться, что освещённые концентрические круги из царапинок у Джордж Элиот не очень-то дружат с поднимающейся из воды рыбиной. Кто-то заметил, что слово «рыло» — резкое и отталкивающее, на что другой ожидаемо возразил, что в этом как раз и суть. Рафаэль Фабер сделал ряд замечаний по поводу метрики, тоники и силлаботоники — Алан смиренно признал их обоснованными. Ещё Фаберу не нравилось название, ни в одном из предложенных вариантов. Фредерика к этому моменту наконец ухватила тот внутренний отголосок, который беспокоил её в стихотворении Алана. Она перебила Рафаэля прямо посреди его ясной, размеренной речи:

— Это же Джон Донн, почти точная цитата из «Растущей любви»!

Алан улыбнулся своей хитроватой, жёсткой улыбкой:

— Угадала! Может быть, процитируешь?

Строчка, которая не давала Фредерике покоя, была из того же стихотворения, что и красивый образ корней, явно непристойный, который преследовал её, когда она размышляла о смоковнице. Там сказано, что корень любви пробуждается и на ветках распускаются бутончики… ну, а в следующей строфе как раз про круги.

Фредерика продекламировала по памяти:

— Разве можно рассчитывать, что кто-то поймёт эту реминисценцию? — воскликнул кто-то. — Слишком уж тонок намёк на Донна.

Такого рода замечания часто предъявляют к новым, ещё не опубликованным, не пущенным в оборот текстам. Алан Мелвилл знал, как ответить: мол, людям не обязательно знать разумом точную отсылку, достаточно чувствовать — тут скрывается нечто необыкновенное. Применимо лишь в отношении превосходной поэзии, строго заметил Рафаэль. Ну, значит, придётся мне усовершенствовать мой опус, сказал Алан. В голове у Фредерики вновь мелькнуло: кого же он любит, этот хамелеон?

После кофе Рафаэль зачитал фрагмент из «Любекских колоколов». Как Алан Мелвилл, и, пожалуй, даже с бо́льшим основанием, он предварил стихотворение рассказом, чтоб заранее направить обсуждение в нужное русло. Поведал о колоколах в своём родном городе. Цифры, которые так озадачили Фредерику в рукописи, оказались довольно случайными: примерное число погибших в Берген-Бельзене, число жертв бомбардировки в Любеке, расстояние в километрах между двумя этими местами… Имена в стихотворении принадлежали учёным, раввинам, неизвестным жертвам. Использовались фрагменты из Томаса Манна: описание комнаты буржуа из романа «Будденброки», фраза о невыносимой музыке Адриана Леверкюна; ещё были кусочки из «Фауста» Гёте и сказок братьев Гримм; размышления об истоках немецкого языка и фольклора; и даже отрывки из речей Гитлера. Напоследок вскользь, как-то неохотно, Рафаэль обмолвился, что писал разрозненными фрагментами, потому что подобный опыт и переживается фрагментарно. Чистым и, словно звон колокола, однотонным голосом он зачитал своё стихотворение, состоящее из кратких строк и призрачных отзвуков. В этот раз Фредерика заметила повторяющийся образ белых камешков или хлебных крошек, которые указывают путь домой, — в сочетании со словом «печь» они наводили на мысль о Гензеле и Гретель. То было непривычное искусство — не образов, а прямых обозначений. Располагая этим каталогом событий и предметов, можно было сложить в уме косвенное представление: о цивилизации и варварстве, о повседневности жизни и смерти, о строении языка и обрядовых установлениях, то есть обо всём том, чего в самом стихотворении Фредерике до боли не хватало. Смыслы, к которым при первом прочтении показалось трудно пробиться, теперь виделись ей вовсе не осязаемыми. Вновь о чём-то возвещалось посредством отсутствия! Личность и общество, животное и культурное начала — всё дано в таких обрывках, так эфемерно, что в итоге не возникает никакой общей целостности. Очередной немой напев!.. Фредерику такая поэзия встревожила, даже испугала. Для неё естественней и привычней была полнота смысла, пусть даже избыточная, вроде множества аллюзий на Джона Китса в стихотворении Хью Роуза о змеиной коже. Поэтическое искусство Фабера походило на детские картинки на грубой бумаге, которые надо составить из разбросанных не по порядку цифр. «Возьми карандаш и соедини по точкам цифры от 1 до 89, и ты узнаешь, что́ так напугало Джона и Сьюзен на пляже / на пикнике / в пещере». Осьминог, бык, огромная летучая мышь. Потерянное детство, кусочек войны, искорёженный колокол с разрушенной колокольни. Всё это таилось под поверхностью стихотворения; это было ужасно; и это было прекрасно!.. Молодые люди подняли на Рафаэля свои кошачьи глаза. А он, когда дочитал, посмотрел прямо на Фредерику: взгляд предназначался только ей, хотя их окружали люди, взгляд осторожный, робкий, полный надежды. Неужели это мне не снится, подумала Фредерика. Но он и правда стоял перед ней, во плоти, настоящий, в этой кембриджской комнате, и ей улыбался. Она улыбнулась в ответ.