— Прошу прощения. Мне вдруг стало страшно любопытно, что вы читаете. Мне очень… Я всё думала о ваших стихах, и мне вдруг очень захотелось понять… Мне ужасно неловко.

— Читать и писать — занятия очень личные, мисс Поттер. По крайней мере, в моём понимании.

— Простите меня, пожалуйста!

— Ну и что же, ваши изыскания оказались успешны? Вы что-то поняли?

— Я не знаю иврита и греческого. И не знаю, что такое «конкретная универсалия».

— Ну так узнайте. — Он сел. — И как узнаете, сообщите.

— Насчёт моего очерка, доктор Фабер… Я… я ведь написала его из чувства глубокого восхищения…

Рафаэль указал на табличку на столе, прочёл наставительно:

— «Пожалуйста, соблюдайте тишину». — Повернулся к своим книгам, бросил напоследок через плечо: — И довольно уже об этом, мисс Поттер.

К немалому её удивлению, она получила от Рафаэля ещё одно письмо:

Она поразмыслила, не рассказать ли о приглашении Хью Роузу или Алану Мелвиллу, но решила, что не стоит. Она просто явится. Никто её не отговорит. В четверг в восемь тридцать, приехав на велосипеде, она постучала в дверь Рафаэля Фабера. Открыл Хью, чьи розовые щёки при виде её покраснели.

— У меня приглашение, — тут же веско сообщила Фредерика (в кармане у неё, на всякий случай, лежало письмецо Фабера).

— Ну, тогда заходи поскорее.

Она положила свою мантию поверх кучи других, сваленных на стуле с высокой спинкой прямо у двери. В комнате было человек пятнадцать-двадцать: кто расположился на стульях, кто на ковре у книжных шкафов, обхватив руками колени, кто плотно, но чинно сбившись рядком на диване. Помимо неё, была только одна женщина, какая-то смутно знакомая ей аспирантка. Молодые люди относились скорее к «элегантному», чем «небрежно-мешковатому» типу. На миг ей померещилось, что отовсюду на неё украдкой поглядывают множество пар ярких миндалевидных глаз, будто комната наполнена сиамскими кошками. Рафаэль Фабер разливал охлаждённое белое вино из высокого стеклянного кувшина. На его письменном столе — простой серебряный поднос с бокалами на зелёной ножке. Освещение от ламп, находившихся под высоким потолком, было резким и одновременно унылым. Доносился какой-то странный, неуместный для этой обстановки, чуть парфюмерный аромат — Фредерика повела носом и обнаружила три белые фарфоровые тарелки с круглыми пирожными в трещинках белой глазури. Рафаэль, лавируя, переступая через полулежащих молодых людей, приветствовал Фредерику, усадил её в кресло с высокой спинкой. Подал ей вино, пирожное; она откусила кусочек — воздушное, сухое, очень пряное.

— Матушка с сёстрами вечно присылают мне пирожные, — объяснил ей Рафаэль. — Кажется, они думают, я здесь голодаю.

Вечер не был лёгким и приятным. Молодые люди чередой зачитывали свои стихотворения — про актинии на острове Кипр, про расставание с возлюбленной, про чью-то старушку-няню в отделении для престарелых. После каждого чтения было обсуждение, более живое и острое, чем сами стихи: в критических разборах была истовость и свежесть, которой стихам недоставало. Они волновались и безжалостно препарировали образы друг у друга; например, никому не понравилось, как обделённый вниманием любовник жалуется, что от раны его отняли повязку с целительным бальзамом. Эту метафору все нашли неподобающей и критиковали её крайне изобретательно. Когда своё стихотворение прочёл Хью Роуз, Фредерика заявила, что не понимает смысловой подоплёки. Хью ответил смущённо: «Оно, вообще-то, о змеиной коже, которая у меня была в детстве, такая целиковая, сброшенная гадюкой кожа».

На самом деле идея стихотворения пришла Хью в голову, когда он увидел Фредерикин чулок: опустевший, прозрачно-коричневый, с тёмным швом и узорчатой пяткой, чулок обвился вокруг ножки стула, странным мучительным подобием чего-то прежде живого, и напомнил Хью прозрачную, тонкую, словно бумага, кожу, из которой выпросталась змея. Но ему не хватило духу или, как сказал бы он сам, невоспитанности, чтобы включить в стихотворение какой-либо намёк на чулок. Блестящего остроумия Эндрю Марвелла ему тоже недоставало, иначе можно было бы назвать стихотворение «О ею сброшенном чулке». Хью подумал, что чулок и змеиная кожа схожи тем, что дают ощущение какой-то неизбывной поношенности, но написал только о коже. Не упомянув о чулке, он нарушил принцип «объективного коррелята»[157], о котором в то время писалось множество исчерпывающих эссе. Пытаясь восполнить образ, он дал несколько отсылок к змеиной коже — в шекспировском «Сне в летнюю ночь» и в Китсовой «Ламии» (сотканной из переливчатых серебряных лун, пёстро-пятнистой). Сияние и гладкий нарядный трепет оказались заёмными, своим же было лишь нечто «коричневатое, загрубело-хрупкое, покинутое». Рафаэль Фабер заметил, вполне резонно, что аллюзии на Китса перегружают стихотворение. Роуз не смел признаться, а может, полностью и не сознавал, что только с помощью этих аллюзий и можно было проникнуть в истинный эротический подтекст.

— Так о чём же оно? О тоске по детству? — спросил кто-то. — О мальчишеских радостях?

— Ну, это вряд ли, — сказал другой. — Там же про змею. Змея — существо отвратительное. Какая от змеи может быть радость?

— Если это только не собственный змей у мальчишки в кармане, — заметил какой-то умник, сидевший в ногах Рафаэля. — Может быть, это стихотворение о мастурбации?

— Нет! — горячо возразил Хью, и кровь прихлынула к корням его огненных волос.

Все принялись обсуждать значения и коннотации змеи, или, как любили тогда говорить, «символику» змеи. Хью заявил, что его змея — никакой не коллективный символ, а просто его собственная, отдельная, настоящая змея, на что умник ответил: весьма наивно так думать, подсознательно это стихотворение всё равно о мастурбации. Алан Мелвилл предположил, что главное в произведении — фигура отсутствия.

— Существует мнение, что все стихи — о половом влечении. С таким же успехом можно утверждать, что все стихи — о стихах. Почему доктора Фабера смущает обилие шекспировских и китсовских аллюзий? Не потому ли, что ни Шекспира, ни Китса здесь в действительности нет? Наличие, таким образом, возвещает об отсутствии! Может ведь быть такая точка зрения?