Председательствовал, как и на суде, полковник Добренький, ногероем вечера был, конечно, Павел Трофимович Евпраксеин. Все знали, от когополучена им личная благодарность, все его поздравляли, интересовались егоздоровьем, справлялись о жене, о детях, а жена Борисова Манька сидела рядом истроила глазки, и терлась своим коленом о его колено, и за всякими закускамилезла непременно в дальний конец стола и при этом ложилась на Евпраксеина всейсвоей грудью, которая могла не взволновать разве что только чурбана.

Но Евпраксеина она не взволновала, хотя он чурбаном не был,а впрочем, кто его знает, эта сторона жизни его осталась совсем в тени. Вовсяком случае, Манькины призывы остались в этот раз совершенно безответными, иМанька, а также и другие участники этого вечера решили, что прокурор простоошалел от свалившегося на него счастья, а может, и того хуже – зазнался.

А дело было не в том, конечно, что он зазнался, он незазнавался, он мрачен был с самого начала, он механически поднимался, когдапили за Сталина, за победу, за что-то еще, пил много, закусывал мало и не виделникого, кроме маленького красноухого человека, который стоял перед его, какговорится, мысленным взором и с трудом шевелил одеревеневшими губами: «Прошупростить!»

Патефон играл «На сопках Маньчжурии», полковник Добренькийспивал «Ой ты, Галю, Галю молоденька», потом пели и «Хаз-Булат удалой», и«Коробочку», и что-то еще, и Манька Борисова больше всех надрывалась и визжаладо слез, а потом, кажется, еще и танцевали под тот же патефон, а прокурор сиделна одном месте, пил, смотрел в одну точку и не видел перед собой никого, кромеЧонкина, шевелившего губами: «Прошу простить!»

Видя, что прокурор настолько ошалел и зазнался от высочайшейблагодарности, что никого знать не хочет, все в конце концов махнули на негорукой, выпустили его из виду, и потом никто не мог вспомнить в точности, когдаи как он ушел.

Как показывала потом жена его Азалия Митрофановна, домойпрокурор явился среди ночи, ничего особенного в его виде не было. Пальто на нембыло, конечно, расстегнуто, и часть пуговиц где-то он потерял, и хлястик былоборван, и правый бок весь был в мелу, и правая же щека была расцарапана, ноподобное с ним случалось и раньше. Но вот что правда, то правда, вел он себянесколько необычно. Не шумел, не буянил, а, напротив, старался вести себясовсем тихо, снял в передней сапоги и портянки, прошел босой к своему столу,включил настольную лампу и сел что-то писать. Он всегда в пьяном виде писалкакие-то письма и заявления, но обычно с криками, с битьем себя в грудь, сугрозами, что он что-то немедленно сделает, а в этот раз все молча. Один раз онподнял голову, и Аза увидела, что на щеке его дрожала слеза. Она забеспокоиласьи хотела спросить, что с ним, но не спросила, боясь разбудить в нем зверя.

Он продолжал что-то писать, и, как выяснилось впоследствии,это были варианты одной и той же мысли: «Процесс над Чонкиным прошу считатьнедействительным» (зачеркнуто), «Мою речь прошу считать недействительной»(зачеркнуто)…

Он писал, зачеркивал, комкал бумагу и швырял под стол, апотом устал, уронил голову на руки и в таком положении замер. Аза успокоилась изадремала, и ей казалось, что спала она совсем немного, но, когда проснулась,Павла Трофимовича в доме уже не было.

Если бы Аза сразу обнаружила и отсутствие ружья, она моглабы еще выскочить на улицу и, может быть, даже предотвратить несчастье (хотя,конечно, маловероятно), но ей, как она потом объяснила, и в голову не моглоприйти, что он это сделает.

В то время, когда она лежала с открытыми глазами и думала,куда бы мог деться муж, он стоял возле уборной с ружьем, и ружье это былозаряжено жаканом.

Было темно, подмораживало. Задувал ветер, и снежная крупасыпалась сквозь редкие звезды. Все вокруг побелело.

«Ну, все! – говорил себе прокурор. – Теперь уже все».

Решение его было твердым. Он думал о предстоящем без страха,спокойно, ничто не могло ему помешать, и он не спешил.

Где-то он читал или слышал, что перед смертью человеквспоминает всю свою жизнь от начала до конца и особенно ярко детство. Онпопытался тоже вспомнить что-то из детства, но ничего не мог вспомнить, крометого, что был он толстым и неуклюжим мальчиком и что в железнодорожном училище,где начинал он свое образование, его звали Колбаса.

Смутно вспоминались и годы юности, когда он, выросший ипохудевший, ходил в кожаной куртке с наганом и ловил каких-то мешочников, иврывался в квартиры каких-то буржуев, и состоял в продотряде, и участвовал враскулачивании и в чем-то еще подобном, и вспоминались ему какие-то люди,которых он отправлял либо в тюрьму, либо подводил под расстрел, и, как емуказалось теперь, все они были похожи на Чонкина, все шевелили одеревеневшимигубами и просили простить.

Но он действовал от имени революции, которая никого непозволяла прощать, не позволяла расслабляться, требуя все новых и новых жертвво имя светлого будущего, которое вот-вот должно было будто бы наступить.

Он не прощал и не расслаблялся, и кем-то, но не собой, всежертвовал, и уж, кажется, совсем потерял человеческий облик, а ему говорили:мало, мало. И требовали что-то еще укрепить и что-то усилить, и он со временемстал замечать, что действует не столько из чувства долга и вовсе не из высшихсоображений, а из страха, что его обвинят в преступной мягкотелости, то есть втом, что был еще недостаточно жестоким, и он старался быть жестоким достаточно,и на всякий случай даже с запасом, но совесть грызла его изнутри. Он пыталсязалить ее водкой, не получалось. Жизнь, по существу, стала сплошной пыткой, иникакой суд не мог приговорить к худшему наказанию.

Положив подбородок на ствол ружья, прокурор думал, что-тобормотал, что-то вскрикивал, и лицо его было мокрым от слез.

– Ну ладно, – сказал он себе. – Хватит! Человеком быть несумел, а жить гадом ползучим, червем, тараканом, нет уж, простите.

Чтобы совершить задуманное, прежде всего нужно было снятьсапог, что он и попробовал сделать, но в это время в уборной послышалсянадсадный кашель, скрипнула дверь, какой-то человек, подсвечивая себе спичками,вышел наружу.

– Кто это? – испуганно спросил человек.

Прокурор молчал. Человек приблизился, и Павел Трофимовичузнал в нем своего соседа военкома Курдюмова, он был в сапогах и в шинели,накинутой поверх исподнего.

– Трофимыч? – удивился Курдюмов. – Ты что это здесь стоишь?Гуляешь?

– Гуляю, – ответил прокурор хмуро.

– С ружьем?

– С ружьем.