– Какого Лужина? – спросила она.

– Того самого.

– Ах, того самого, – засмеялась телефонистка. – Соединяю.

«Почему она смеется? – подумал Фигурин. – Наверное, там ещеничего не знают».

К телефону долго никто не подходил, и Фигурин нетерпеливопостукивал по рычагу. Он уже начал терять терпение, когда какой-то голос сказалчто-то странное.

– Что? Что? – переспросил Фигурин.

– Stellvertreter des Militarkommandeurs, Oberleutnant Meieram Apparat,[9] – повторил голос.

Фигурин положил трубку и задумался. Потом опять схватилтрубку и нервно бил по рычагу, но больше никто не отзывался.

Через некоторое время он вошел в комнату отдыха и застал тамСвинцова, который преспокойно спал на голом деревянном топчане, подложив подголову кулак.

«Железные нервы», – с завистью подумал Фигурин.

Растолкав Свинцова, он приказал ему собираться.

– Куда? – спросил Свинцов.

– Пойдешь в тюрьму.

– В тюрьму? Я? – переспросил Свинцов.

– Дослушай до конца, – усмехнулся Фигурин. – Пойдешь втюрьму, возьмешь, если он там еще… этого… ну, как его… Голицына, или Чонкина,или хрен его знает, кто он, и вместе с ним отправляйся из города.

– Куда?

– Куда-нибудь на восток. Пешком или на чем-нибудь, делотвое. И там где-нибудь по дороге ты его… ну, в общем, сам понимаешь… припопытке к бегству… понял?

– Так тут чего ж не понять, – отозвался Свинцов. – Делопростое.

– Ну ладно, – сказал Фигурин. – Дойдешь до наших, скажи:«Майор Фигурин, верный своему долгу… так и скажи: верный своему долгу, осталсяуничтожать секретные документы, чтобы они не попали в руки врагу». Потомпостараюсь выбраться. Если сам попадусь, живым не дамся. Понял?

– Понял, – кивнул Свинцов.

– Ну что ж, Свинцов, давай простимся. – Фигурин шагнул кСвинцову, обнял его и трижды облобызал. Свинцов в это время стоял, вытянув рукипо швам, воротил морду и морщился.

Дорога некруто шла в гору. По обеим сторонам ее былокакое-то безжизненное пространство – не то степь, не то пустыня, ни куста, нитравинки, ни песка, ни камня, что-то гладкое, ни с чем не сопоставимое, ипосредине эта жаркая, белая, пыльная дорога без конца, без края, идущая, повсей видимости, из ниоткуда в никуда.

Чонкин думал и не мог вспомнить, как попал он на эту дорогу,сколько времени по ней идет и почему вверх, а не вниз, если все равнонеизвестно, что ожидает его там или там.

Он был бос, но в обмотках, они разматывались и уползалиназад, как змеи, он думал, не подобрать ли их, но, оглянувшись, увидел, что этобессмысленно: двумя траурными лентами окаймляя дорогу, они терялись вместе сней в бесконечности.

Решив скинуть обмотки совсем, он наклонился и стал ихразматывать сверху, но и с этой стороны конца не было, обмотки падали кольцамив пыль и уползали, слегка извиваясь.

– Эй, ты, вставай! – сказали ему.

Он поднял голову и увидел, что находится на той же дороге,но она уже не пустынна, по ней в том же направлении бесконечной колоннойдвижутся молчаливые путники, похожие на военнопленных. Он распрямился и пошелвместе со всеми.

– Здорово! – сказал рядом с ним некто.

Он посмотрел и увидел настоящего черта с хвостом и рогами ис шерстью, забитой пылью. Вглядевшись получше, он узнал Самушкина.

– Далеко идешь? – поинтересовался Самушкин без особого,кажется, любопытства.

– Куда все, – сказал Чонкин.

– Может, к нам запишешься?

– Это куда же?

– В ад, конечно, куда же еще.

– Ну да, – сказал он, – была охота жариться на сковороде.

– Дурень! – Самушкин возмущенно помотал рогами. – Это пронас враги наши клевету распускают. Да зачем же мы своих-то грешников будемжарить? Если, конечно, праведник попадет, уж этого мы зажарим, но ты же неправедник. Сколько ты, к примеру, душ загубил?

– Я? – Чонкин посмотрел на него с удивлением. – Да что же я,душегуб?

– А что? Ни одного человека? За всю жизнь?

– Ни одного.

– Вот те на! – пробормотал Самушкин. – Но ведь крал небось,а?

– Было дело, – признался Чонкин. – В колхозе мешок проса…

– В колхозе это не в счет. А вот ты мне скажи, – понадеялсяСамушкин, – может, ты с чужими женами жил?

– Нет, – подумав, ответил Чонкин. – Не попадались.

– Ну и дурак, – сказал Самушкин, исчезая.

Вместе с ним исчезли все люди, исчезла дорога, за большимстолом, покрытым белой скатертью, на стульях с высокими спинками сиделиполковник Добренький и заседатели.

– Кто такой? – строго спросил Добренький.

Один из заседателей глянул в толстую книгу и сказал:

– Раб божий Иван Чонкин. Прибыл по приговору Военного три…

– Знаю, знаю, – перебил Добренький и улыбнулся. – Ну, раббожий Иван, говори, с чем пришел, что ты сделал хорошего в отпущенной тебежизни?

– Ничего, – перебрав в памяти свою жизнь, сказал Чонкин.

– Этого не может быть, – сказал Добренький. – Ты же недаромжил на свете, что-нибудь хорошее должен был сделать. Ведь, наверное,когда-нибудь кому-нибудь ты помог, протянул руку, вытащил кого-нибудь из водыили огня или последнюю отдал рубаху?

Чонкин подумал. Насчет воды и огня он не помнил, а рубаху…да кто б ее взял?

– Нет, – сказал он со вздохом, – ничего подобного не было.

– Ну ладно, пусть будет так. Но раз ты ничего не делалплохого, уже одно это хорошо. К тому же, являясь лицом невинно, можно сказать,убиенным, ты можешь получить все, чего тебе не хватало или чего очень хотелосьв жизни. Что ты хочешь?

– Ничего, – сказал Чонкин.

– Как это ничего? Всякий человек чего-нибудь хочет. Можетбыть, ты хочешь славы?

– Нет.