Холман. Много лет спустя я написал рассказ «Средь дорожек, ведущих в Эдем», в котором, сам того не осознавая, наделил героиню некоторыми чертами Джейн Боулз: едва заметной хромотой, очками и блестящим даром имитировать чужие голоса. («Мэри выждала, словно прослушав вступление, и…

– Не покидай меня, нет, не надо, здесь ты – в окошке свет. Все так хорошо, когда ты рядом, все плохо, когда тебя нет.

Мистер Белли был поражен, потому что услышал тот самый голос – голос Хелен Морган, та же чувственная мягкость, изысканность, та же нежная вибрация на высоких нотах. Но это было не подражание, казалось, так звучал собственный голос Мэри О’Мигэн, обнаруживая ее подлинную тайную сущность»[101].)

Я вовсе не имел в виду миссис Боулз, когда придумывал Мэри О’Мигэн – персонаж, на нее никоим образом не похожий, но в том и заключается сила того незабываемого впечатления, которое всегда производила на меня Джейн, что какая-то ее частица должна была проявиться таким вот образом. В ту зиму Джейн сочиняла «В летнем домике» – пьесу, которая позднее была талантливо поставлена в Нью-Йорке.

Я не большой любитель театра: не могу высидеть до конца спектакля; тем не менее я ходил на постановку «В летнем доме» трижды, и вовсе не из чувства симпатии к автору, но потому, что это образчик едкого остроумия, с мощным непривычным привкусом нового освежающе-горьковатого напитка – тех самых свойств, благодаря которым мое внимание когда-то привлек ее роман «Две серьезные дамы».

Моя единственная претензия к миссис Боулз в том, что ее творчество страдает недостатком не качества, а количества. В этом томе собрано все, что она, так сказать, может выставить на книжной полке. И сколь бы мы ни были за это благодарны, остается пожелать, чтобы она писала еще. Однажды, обсуждая коллегу, владевшего куда более бойким пером, чем каждый из нас, Джейн заметила: «Но ему-то легко. Ему надо просто повертеть рукой. Просто повертеть рукой». На самом деле писать никогда не просто; на тот случай, если кто-то не знает, это тяжелейший труд, и для Джейн, я уверен, это тяжесть на грани физической боли. А как же иначе? Ведь и свой язык, и свои сюжеты она ищет на торных тропах и в зыбких каменоломнях: никогда не сбывающиеся отношения между персонажами, интеллектуальный и физический дискомфорт, в который она их погружает и который заставляет ощутить сполна; у нее если комната – то пыточная, если городской пейзаж – то порождение неоновой тоски. И все же, хотя ее мировоззрению присущ трагический взгляд на жизнь, Джейн Боулз – очень смешной писатель, она даже в каком-то смысле юморист, но, между прочим, юмор у нее вовсе не черный. Черная комедия, как именуют этот жанр его исполнители, предъявляет нам, в самых успешных его проявлениях, лишь милую фикцию, лишенную какого бы то ни было сочувствия. Тонкое постижение эксцентричности и разобщенности людей, столь характерное для прозы Джейн Боулз, требует от нас дать высокую оценку ее мастерству.

Экстремальная магия

(1967)

Август 1966 года. Плыву на яхте «Тритона». Вместе со мной: Джанни и Марелла Аньелли (наши хозяева), Сташ и Ли Радзивилл, Лучана Пиньятелли, Эрик Нильсен, Сандро Дурсо, Адольфо Караччьоло, его дочь Аллегра и его племянник Карло. Семь итальянцев, один датчанин, один поляк и двое американцев (Ли и я). Гм…

Пункт отправления: Бриндизи. Этакий сексуальный морской порт на итальянской Адриатике. Пункт назначения: острова и побережье Югославии; двадцатидневный круиз закончится в Венеции.

Сейчас одиннадцать вечера, мы надеялись отплыть в полночь, но наш капитан, весьма строгий господин из Германии, жалуется на поднявшийся ветер и считает, что рисковать не стоит и отплывать надо не раньше чем завтра до рассвета. Ну и ладно! С борта яхты видны огни кафе на набережной и доносятся звуки фортепьяно, африканские и норвежские моряки придирчиво осматривают симпатичных шлюшек, помахивающих сумочками (одна из них очень бойкая девица с волосами цвета жгучего перца).

Вздох. Стон. О боже, только бы удержаться за стенку! Ну ползи же, ползи, боже ты мой, ну давай же! Ради бога! Не торопись, только не торопись, раз ступенька, два ступенька… Да, я выползаю из своей каюты (где зеленые волны бьются о стекло иллюминатора), буквально ползу наверх, к вожделенному убежищу – в салон.

«Тритона» – роскошная яхта, выстроенная по образцу плоскодонного греческого шлюпа. Она принадлежит графу Тео Росси, который сдал ее в аренду супругам Аньелли для нашего круиза; здешняя обстановка напоминает квартиру коллекционера произведений искусства, обладающего изысканным чувством юмора. Салон представляет собой оранжерею с цветущими растениями; огромное полотно Рубенса занимает всю стену над стоящими рядком кушетками, обитыми коричневым бархатом.

Но этим утром, в первый же день нашего путешествия, когда нас застиг небольшой шторм между Италией и Югославией, в салоне, куда я наконец-то вполз, царит полный разгром. Телевизор перевернут, бутылки из бара катаются по полу. Повсюду валяются тела, словно растерзанные трупы после стремительного набега индейцев. Одно из самых великолепных тел – это Ли (Радзивилл). Когда я проползаю мимо нее, она приоткрывает глаз, мутный от морской болезни, и трагическим шепотом произносит:

– А, это ты. Который час?

– Девять. Около того.

Стон.

– Только девять? И это будет продолжаться весь день! Ну почему я не послушалась Сташа. Он предупреждал, что нам не стоит плыть. Как ты себя чувствуешь?

– Надеюсь, жить буду.

– Выглядишь ужасно. Весь желтый. Ты выпил таблетку? Должна помочь. Немного.

Эрик Нильсен, лежа вниз лицом и как-то завалившись набок, словно ему всадили в спину топор, говорит:

– Заткнитесь! Мне хуже, чем вам!

– Беда с этими таблетками, – продолжает Ли. – После них ужасно пить хочется. Просто умираешь от жажды. Но если выпить воды, будет мутить еще больше!

Это верно – в чем я убедился, проглотив две таблетки. Жажда – еще слабо сказано: состояние было как у пленника, пробывшего в Сахаре полгода или больше.

Стюард приготовил завтрак-буфет, но никто к нему не притронулся – пока наконец не появилась Лучана (Пиньятелли). Прелестная Лучана – сама безмятежность: ее брючки безукоризненно отглажены, каждая прядь золотистых волос безукоризненно уложена, а ее лицо, в особенности глаза, – просто триумф искусства макияжа.

– Ох, Лучана, – глухо произносит Ли скорбным голосом, – и как тебе это удается?

Лучана, намазывая тост маслом, а сверху абрикосовым джемом, отзывается:

– Что удается, дорогая?

– Так сделать лицо. Меня всю трясет – я помаду не могу удержать в пальцах. А если бы я попыталась наложить тени на веки и выписать все эти тонюсенькие линии, то просто выколола