лапой. Загнал в угол. Она отбивалась, клевала его морду, каркала так, будто ругалась последними словами, хрипло, злобно. Бульдог струсил; опрометью бросился вон из комнаты. Даже керри попятился – осел, таращился на Лолу: недоумевал.

С тех пор псы зауважали Лолу. Выказывали ей всяческое почтение. Она полоскалась в их миске с водой; когда приносили еду, не довольствуясь своей, всякий раз совершала набеги на их плошки, выбирая все, что ей глянется. На бульдоге ездила верхом; взгромоздившись на его широкий крестец, рысила по саду, как цирковой наездник на неоседланной лошади. Вечерами, втиснувшись между псами, располагалась у камина и, попробуй они шелохнуться или как-то иначе нарушить ее покой, вонзала в них клюв.

Лола, когда Грациелла ее поймала, была, по-видимому, совсем юной, едва ли не птенцом. К июню она увеличилась втрое, стала размером с цыпленка. Крылья у нее отросли или почти что отросли. Но летать тем не менее она не могла. Вернее, не желала. Предпочитала ходить. Когда псы отправлялись на прогулку, Лола вприпрыжку трусила рядом. Однажды меня осенило: а ведь Лоле невдомек, что она птица. Она мнит себя собакой. Грациелла со мной согласилась, и мы оба рассмеялись – сочли это милым заскоком, ни она, ни я не предвидели, что это Лолино заблуждение неминуемо окончится трагедией: ее настигнет рок, как и всех тех из нас, кто изменяет своей природе, упорствует в своем стремлении быть не тем, кто ты есть.

Не отличайся Лола вороватостью, она и вовсе не пользовалась бы крыльями. Однако предметы, которые она имела обыкновение утаскивать: блестящие вещички, виноградины и авторучки, сигареты, – обычно помещались довольно высоко; поэтому, чтобы добраться до столешницы, ей порой приходилось вспархивать. Однажды она стащила вставную челюсть. Зубы принадлежали гостье, моей нравной пожилой приятельнице, тонной даме. Она заявила, что не видит тут ничего смешного, и разразилась слезами. Мы – увы! – не знали, где Лола прячет свою добычу. (Грациелла утверждала, что все вороны – воровки и у них у всех есть схоронки, куда они сносят украденные сокровища.) Самое разумное было хитрым манером заставить Лолу показать, куда она утащила челюсть. Лола обожала золото: косилась алчным взглядом на золотое кольцо, которое я иногда носил. Вот почему мы (Грациелла и я) решили использовать кольцо как приманку: оставили его после обеда на столе, с которого Лола подчищала крошки, а сами спрятались за дверью. Едва Лола сочла, что ее никто не видит, она схватила кольцо и, выбежав из столовой, припустила по коридору в «библиотеку» – унылую комнатенку, заставленную дешевыми изданиями классиков в бумажных обложках, принадлежавшими прежнему владельцу. Она вспрыгнула с пола на кресло, с него на полку, затем, словно в расселину на горном склоне, ведущую в пещеру Али-Бабы, протиснулась между двумя книгами и скрылась – исчезла, совсем как Алиса в Зазеркалье. Полное собрание сочинений Джейн Остин – вот где она устроила тайник, в нем, когда мы его отыскали, в придачу к похищенной челюсти, нашлись давно потерянные ключи от моей машины (я не подозревал Лолу: думал, сам их посеял), ворох бумажных денег – тысячи лир, разодранных на мелкие клочки, они не иначе как предназначались на подстилку ее будущего гнезда, старые письма, мои парадные запонки, аптечные резинки, мотки бечевки, первая страница рассказа, который я забросил, так как не мог найти первую страницу, монетка в один цент, засохшая роза, хрустальная пуговка…

В начале лета Грациелла объявила о своей помолвке, ее парня звали Лукино – у него была осиная талия, сальные курчавые волосы и профиль кинозвезды. Он слегка болтал по-английски, слегка по-немецки; носил зеленые замшевые туфли и раскатывал на собственной «веспе». Грациелла имела все основания считать, что отхватила завидного жениха; и все же меня ее выбор не радовал. Я понимал, что она слишком простодушная и неиспорченная, попросту слишком хорошая для такого хлюста, как Лукино (его знали за полупрофессионального жиголо, обслуживающего одиноких туристов: шведских старых дев, немецких вдов и вдовцов), притом что – чего греха таить – такими делами промышлял в этой деревеньке не он один.

Но радость Грациеллы была так безмерна, что ее – волей-неволей – приходилось разделять. Она развесила фотографии Лукино по всей кухне – над плитой, над раковиной, на внутренней стороне дверцы холодильника и даже на дереве, растущем за кухонным окном. Роман, естественно, препятствовал ее заботам обо мне: теперь на нее, как заведено в Сицилии, ложилась штопка жениховых носков, стирка (нагрузка нешуточная!), притом что она часами корпела над приданым – вышивала белье, прилаживала фату. Нередко на обед мне подавалась тарелка твердых как лед спагетти, на ужин – холодная яичница. А то и вовсе ничего; Грациелла вечно норовила уйти побыстрее: в сумерках она встречалась со своим возлюбленным на площади – они делали променад. И все же, оглядываясь назад, я не ставлю Грациелле в строку ее счастье: оно было прологом к самому страшному горю.

Как-то августовским вечером ее отцу (горячо любимому, при всем его пьянстве) был поднесен (американским туристом – кем же еще!) большой стакан неразбавленного джина с условием выпить зараз, отец осушил стакан – и его разбил паралич. А назавтра стряслась беда еще страшнее: Лукино, носившийся по деревенским дорогам на своей «веспе», задавил на повороте трехлетнюю девочку. Я отвез Лукино и Грациеллу на похороны; после похорон, по дороге домой, Лукино не проронил ни слезинки, Грациелла же стенала и рыдала так, будто у нее разрывалось сердце; я решил, что она оплакивает погибшую девочку. Но нет, она оплакивала себя, свою горемычную судьбу: Лукино, по всей вероятности, грозила тюрьма и – наверняка – колоссальные выплаты в возмещение ущерба, так что свадьба не состоится, не состоится еще долго (если состоится вообще).

Бедняга свалилась. Врач предписал ей постельный режим. Как-то я зашел проведать Грациеллу, узнать, как она себя чувствует. В надежде подбодрить болящую, я взял с собой Лолу. Вопреки моим ожиданиям, вид птицы поверг Грациеллу в ужас: у нее вырвался истошный вопль. Она сказала, что Лола – ведьма, сказала, что у Лолы malocchio, дурной глаз, и что эти две беды: удар, разбивший ее отца, и несчастный случай с Лукино – козни Лолы, кара за то, что она поймала ворону и обрезала ей крылья. Грациелла сказала: да, да, это так; дети и те знают, что в ворон вселяются черные, злые силы. И:

– В ваш дом я больше ни ногой.

Урезонить ее не удалось. Так же как и ни одну другую прислугу. Поскольку из россказней Грациеллы соткалась легенда, будто в моем доме тебя беспременно сглазят;