куда худшее, более жуткое и пугающее. Лола опустилась на мешки, наваленные в кузове грузовика. И там и осталась. Грузовик же покатил дальше: завернул за угол и уехал с улицы Маргутта.

– Лола, вернись! Лола!

Я кинулся вдогонку, кубарем скатился с шести скользких каменных пролетов лестницы; грохнулся; ободрал колени; потерял очки (они слетели с носа и разбились о стену). Выбравшись на улицу, я бросился к повороту, за которым скрылась машина. Вдали сквозь заволокшую глаза пелену – слезы боли в придачу к близорукости – я различил, что грузовичок остановился на красный свет. Но до того, как я до него добежал, задолго до того – красный свет потух, и грузовичок, уносящий Лолу, навеки увозящий ее от меня, влился в поток машин, бурлящий на площади Испании.

С тех пор как кот прыгнул, не прошло и пяти минут. Однако на то, чтобы проделать путь назад, подняться в квартиру, подобрать и спрятать разбитые очки, у меня ушел целый час. И все это время синьор Фиоли сидел у окна, ждал – на лице его было написано горестное недоумение. Увидев, что я вернулся, он позвонил в колокольчик, призывая меня выйти на балкон.

Я сказал ему:

– Она мнила себя не птицей.

Он наморщил лоб.

– Собакой.

Он еще сильнее наморщил лоб.

– Она сгинула.

Это он понял. И склонил голову. Склонил голову и я.

Джейн Боулз

(1966)

Прошло, наверное, шесть или семь лет с тех пор, как я в последний раз видел современную легенду по имени Джейн Боулз; и за все это время до меня не доходило никаких известий о ней – по крайней мере, от нее самой. Но я уверен: она ничуть не изменилась, что подтверждают те, кто недавно побывал в Северной Африке и беседовал с ней, сидя в каком-нибудь сумрачном кафе в касбе. Джейн более или менее все та же: с похожей на бутон георгина копной коротко стриженных вьющихся волос, со вздернутым носиком, с сияющими шаловливым блеском, немного безумными глазами и очень необычным голосом (хрипловатым сопрано), и та же мальчишеская манера одеваться, фигурка школьницы и чуть прихрамывающая походка. Мы познакомились больше двадцати лет назад, и тогда она производила впечатление вечного мальчика-подростка, обладая необычайной привлекательностью, свойственной только юности, но при этом по ее жилам бежала не кровь, а жидкость куда холоднее, и Джейн была наделена острым умом, той эксцентричной мудростью, которой не мог бы похвастаться никакой ребенок, будь он хоть самый одаренный вундеркинд.

Когда я впервые встретил миссис Боулз (в 1944 или в 1945 году), она уже пользовалась известностью в определенных кругах: хотя ей в ту пору было чуть за двадцать, она опубликовала своеобычный и многими замеченный роман «Две серьезные дамы»; потом вышла за талантливого композитора и писателя Пола Боулза и вместе с мужем поселилась в гламурном пансионе, устроенном в Бруклин-Хайтс покойным Джорджем Дэвисом. Их соседями по пансиону были Ричард и Эллен Райт, Уистан Хью Оден, Бенджамин Бриттен, Оливер Смит, Карсон Маккаллерс, Джипси Роуз Ли и (насколько я помню) дрессировщик шимпанзе, живший там вместе с одной из звезд своего обезьяньего шоу. Словом, та еще была компания! Но миссис Боулз, благодаря своему таланту и связанным с ним даром к оригинальным прозрениям и по причине характерного для нее удивительного сочетания откровенности игривого щенка и утонченности капризной кошки, даже в такой мощной труппе неизменно оставалась блистательной примой.

Джейн Боулз – многоопытный полиглот, она безукоризненно владеет французским, испанским и арабским, – вот почему, вероятно, диалоги в ее рассказах звучат, по крайней мере для моих ушей, словно английские переводы с какой-то восхитительной смеси иных наречий. Более того, миссис Боулз – самоучка, и знание языков – результат ее кочевой жизни: из Нью-Йорка она отправилась в Европу и изъездила ее вдоль и поперек, потом, спасаясь от надвигающейся войны, отправилась в Центральную Америку и в Мексику, а потом недолго блистала в теперь уже историческом ансамбле в Бруклин-Хайтс. С 1947 года она практически постоянно живет за границей: в Париже и на Цейлоне, но главным образом в Танжере, – в сущности, Джейн и Пола Боулз теперь можно назвать настоящими танжерцами, настолько сильно они привязались к этому морскому порту с белыми домиками, тенистыми двориками и крутыми улочками. Танжер состоит из двух несочетаемых частей: одна – скучный современный район, застроенный офисными зданиями и угрюмыми жилыми высотками, а другая – холмистая касба, опутанная лабиринтом средневековых улочек, тупиков и пропитанных ароматами кифа и мяты площадей, откуда рукой подать до порта, с его гомонящими толпами моряков и воплями пароходных гудков. Боулзы обосновались в обеих частях: у них стерильная комфортабельная квартира в современном квартале и еще есть пристанище в самом сердце нищего арабского района – глинобитный дом, возможно, самое крошечное в городе жилище: потолки там такие низкие, что из комнаты в комнату приходится пробираться буквально на четвереньках, сами же комнаты напоминают серию очаровательных почтовых открыток с репродукциями картин Вюйяра[100] – повсюду мавританские подушки, рассыпанные по коврам с мавританскими орнаментами; все комнатки уютные и аккуратные, как малиновый торт, освещенные диковинными светильниками и дневным светом, проникающим через окна, из которых открывается вид на высокое небо над морем, на минареты и корабли, на чистенькие синие крыши соседних домов, что ступенями призрачной лестницы спускаются к крикливой набережной. По крайней мере, таким мне запомнился этот дом после моего единственного визита к ним однажды на закате, дай бог памяти, пятнадцать лет назад.

Строчка из Эдит Ситуэлл: «Джейн, Джейн, утренний свет снова скользит в щелочку…» Это из стихотворения, которое мне всегда нравилось, хотя я, как часто бывает с творчеством этой поэтессы, совершенно не понимаю его смысла. Если только «утренний свет» не метафорический образ памяти (?). Мои же приятные воспоминания о Джейн Боулз связаны с нашим месячным соседством в мило-убогом отельчике на рю дю Бак морозной парижской зимой в январе 1951 года. Многие вечера я просиживал в уютном номере Джейн (помню, там было полно книг, рукописей, продуктов, а под ногами юлой вертелся белый щенок-пекинес, приобретенный ею у испанского матроса); долгими вечерами мы слушали патефон, пили теплый яблочный бренди, а Джейн стряпала на электроплитке изумительное густое жаркое: о да, она прекрасно готовит и любит поесть, как можно понять из ее рассказов, изобилующих описаниями трапез и блюд. Стряпня – один из ее дополнительных талантов, а еще она пугающе точный имитатор и умеет с ностальгическим восхищением воспроизводить голоса любимых певиц – Хелен Морган, например, или своей близкой подруги Либби