Учитывая, что отечественные публикации о масштабах репрессий сильно попорчены хрущевско-горбачевской конъюнктурщиной и страдают субъективизмом, приведу выдержку из книги французов А. Адлера, М. Декайо, Ф. Коэна, Л. Робеля и К. Фриу «СССР и мы», выпущенной в 1978 году в Париже и Москве:

«Сразу же оговоримся, что ни одна из приводимых нами цифр не является строго доказанной. Они были выведены на основании сведений о пропускной способности больших московских, ленинградских и т. д. тюрем, как известно, никогда в 1937 году не пустовавших. С другой стороны, мы знаем, что демографические изменения, происшедшие в результате репрессий, были достаточно велики для того, чтобы не публиковать итогов переписи населения в 1939 году.

Единственным интересным среди ряда статистических данных является число членов коммунистической партии: оно упало с 2817 тыс: человек (включая кандидатов партии) на XVII съезде ВКП(б) в 1934 году (ознаменовавшем победу линии Кирова) до 1586 тыс. человек на XVIII съезде в 1939 году, среди которых было 400 тыс. вновь принятых членов. Если учесть, что часть рядовых коммунистов была вычищена из партии по причинам неполитического порядка (прогулы, пьянство и т. п.) и что число арестов не превысило примерно 70–75 % исключенных из партии, то получится огромная, но подтверждаемая размахом бедствия на уровне руководящих кадров цифра — 850 тыс. арестов.

К тому же некоторые подсчеты позволяют сделать вывод, что соотношение между числом коммунистов и беспартийных среди заключенных составляло примерно 1 к 5 (то есть 20 % заключенных были ранее коммунистами при 1 % членов партии по отношению к общей численности населения).

Отсюда вытекает, что общее количество арестованных в тот или иной момент людей достигло 4 млн человек.

Основываясь на этом выводе, западные авторы явно весьма преувеличивают процент смертных случаев среди заключенных. И здесь опять внезапные перемены в умонастроениях репрессивного аппарата позволяют говорить больше о постоянном контроле, чем о сознательном истреблении: многих людей сажают в тот или иной момент в тюрьму в качестве меры устрашения, что отнюдь не дает права говорить об их физическом уничтожении. С другой стороны, когда дело идет об ответственных политических деятелях, их подвергают значительно более серьезной каре в силу той опасности, какую они собой представляют; к тому же само собой разумеется, что в этот период уважение к человеческой жизни упало во всех отношениях (о чем, в частности, свидетельствуют нередкие расправы над женами, взрослыми детьми и родителями главных обвиняемых или существование настоящих массовых расправ).

Итак, можно считать, что в период 1935–1939 годов было умерщвлено примерно 400–500 тыс. человек, значительную долю которых составили коммунисты; однако были здесь и многочисленные уголовники (спекулянты и т. п.), расстрелянные в особенно тяжелые моменты в назидание другим.

И наконец, остаются люди, осужденные на исправительные работы в различных местах заключения, сильно отличавшихся друг от друга суровостью режима. Поскольку и здесь мы не располагаем советскими данными, я (А. Адлер. — Сост.) придерживаюсь самых умеренных цифр, учитывающих известную «градацию» мер пресечения, подтверждаемую многочисленными свидетельствами и недооцениваемую западными специалистами по вполне очевидным причинам. Таким образом, получается, что к концу периода, в 1953 году, в заключении содержалось примерно 7 млн человек (включая сюда уголовных преступников). Их статус очень различен — от людей, принудительно осваивающих необжитые районы Сибири, до людей, обреченных на постепенное истребление (например, на Колыме). Эта цифра 7 млн человек, возросшая по сравнению с 1939 годом, объясняется массовой депортацией национальных меньшинств (прибалтов, немцев, украинцев, крымских татар, некоторых кавказских народностей и калмыков), обвиненных в сотрудничестве с нацистской Германией. Как правило, эти категории населения были не приговорены к какому-то уголовному наказанию в собственном смысле слова, а осуждены на окончательное переселение из родных мест, что отнюдь не делает эту меру менее противозаконной. Равным образом, после освобождения страны бывшие военнопленные подвергались в большинстве своем бесчисленным проверкам и третировались как люди второго сорта, недостойные доверия; такая же участь постигла и население городов, оккупированных нацистами.

Поэтому трудно установить единую норму смертности для всех этих категорий (в частности, большое число уголовников, кажется, сумело выжить благодаря эксплуатации ими политических заключенных и назначению их на низшие административно-технические должности в лагерях). Кроме того, процент смертности менялся в зависимости от общей экономической ситуации, и в годы войны при почти полном истощении продовольственных ресурсов, которые шли на нужды фронта, очевидно, наблюдался соответствующий рост этого процента в национальных масштабах. Было бы, несомненно, чересчур смелым приводить здесь точные цифры — выводы нужно делать исходя из определенных данных: если считать, что до 1953 года в местах заключения содержалось в среднем 4 млн человек и что средняя норма «естественной» смертности достигала 8 % в год (я вывожу эту цифру на основании соответствующих данных о смертности французских военнопленных в Германии, следовательно, скорее занижаю данные о заключении в местах типа Колымы — Воркуты), то в итоге получится цифра (тоже — скорее заниженная) в 6 млн умерших. Таким образом, минимальное общее число советских людей, погибших в результате обеих волн репрессий 30-х годов, составит 6 + 4 = 10 млн человек.

Безусловно, каждая человеческая жизнь одинаково ценна — и жизнь какого-нибудь кулака или подвизающегося на черном рынке спекулянта, и жизнь крестьянина-бедняка, равно как и поэта или генерала. И все же необходимо сказать, что эти кровавые расправы повлекли за собой для СССР еще более серьезные последствия, чем можно было бы судить по голым цифрам, если подумать о масштабах того опустошения, которое они произвели в высших руководящих кадрах, в рядах ученых, в военных кругах и среди деятелей культуры и Искусства.

Говоря так, я, само собой разумеется, не имею намерения оправдывать «чистые» репрессии, которые обрушились бы только на анонимных крестьян и рабочих, единственное, чего я хочу, — это дать читателю представление о всей глубине ущерба, нанесенного интеллектуальной, научной, военной и экономической жизни страны.

Поэтому невозможно объяснить невероятную победу этого общества, захлебывавшегося в потоках крови своих лучших сыновей, над смертоносной гитлеровской машиной, не сказав не только о необычайной внутренней динамичности социализма, но и о героической жизнеспособности народов Советского Союза. За несколько лет вырастает новое поколение советских кадров, которое приходит на смену своим старшим товарищам и ведет СССР к одержанной им в 1945 году победе; чрезвычайно продуктивная военная промышленность позволяет вооруженным силам противостоять вражескому натиску, в немецких тылах возникает грандиозное, в значительной степени стихийное партизанское движение.

Для того чтобы составить себе правильное суждение о действительно необычной истории этой страны, необходимо полностью осмыслить противоречие между теми массовыми репрессиями, о которых было здесь рассказано, и массовой поддержкой, оказанной советским народом не столько Сталину, сколько обществу, глубоко эгалитарному по характеру и достаточно