– Никто больше не узнает ее историю… – машинально повторила Таня.

– Теперь ты чиста и безгрешна перед законом так же, как и мы все, а значит, настало время начать новую жизнь, – усмехнулся он.

А дальше он сказал такое, от чего Таня перепугалась.

– Пойдешь в Оперный театр, – произнес Японец.

– Куда? – Таня не поверила своим ушам, с ужасом взглянув на него.

– Я же сказал: в Оперный театр. Пойдешь туда работать. Налеты больше не для тебя. Я ведь обещал тебе что-то придумать? Вот я и придумал: пойдешь в Оперный театр статисткой! – пояснил Японец.

– Какой Оперный театр? – Таня, все еще в шоке, обвела рукой территорию войны, – театр сейчас? Сейчас ТЕАТР?!

– А что тут такого? Ребята пошумят и успокоятся, – усмехнулся Японец, – а театр будет работать.

– В каком смысле?

– Да в самом прямом! Буржуи знаешь как театр любят? А золото сколько в театр носят? А заезжие гастролеры пойдут, как война закончится? А все закончится со дня на день. И люди пойдут развлекаться. Ты мысль мою улавливаешь?

– Вполне. – Таня действительно начала понимать. Это было придумано неплохо – работать в изнанке Оперного театра, так, чтобы не заподозрил никто. Открывался такой полет для фантазии, от которого у Тани просто загорелись глаза. Это заметил и Японец. Он с удовлетворением кивнул:

– Пойдешь в Оперный театр. Статисткой. От меня.

– Но как я пойду? – Таня снова засомневалась. – Я не умею ни петь, ни танцевать! Кто меня туда пустит?

– Подумаешь, делов! – Японец пожал плечами. – Не умеешь плясать – так оно тебе надо? А петь – да как-то споешь. У меня знакомый дирижер там – он все устроит. Придешь, скажешь, что от меня, я записочку тебе напишу, он и возьмет.

– Придуман здорово, – Таня кивнула. – Значит, в Оперный театр? Статисткой?

– Статисткой, – подтвердил Японец, – заживешь честной жизнью – на публике. А связь, как всегда, постарому держать будем. Ты барышня ушлая, сразу сообразишь, что к чему. Да и люди твои без работы не будут. Ты живо пристроишь их к делу.

– Когда идти?

– Как только, так сразу! Ишь, ушлая какая, взяла разгон с Привоза! Подожди, хай вся эта юшка утихнет, тогда и пойдешь!

Через неделю после полного прекращения боев и наступления относительного спокойствия в городе Таня спешила по все еще притихшим улицам счастливая и веселая. Она почти бежала до Каретного переулка. Ей очень хотелось рассказать про всё Володе – про то, что будет служить в Оперном театре, еще про то, что будет учиться петь. На самом деле она всегда восхищалась артистками, но даже не представляла себе, что когда-нибудь тоже ею сможет стать! Пусть даже без слов, пусть – на десятых ролях!

Все в душе ее пело, и Тане очень нравилась наступающая пора ее новой жизни. И поэтому ей хотелось поделиться с Володей своим новым хорошим будущим, словно показать, что не все потеряно с ней.

Интересно, как он воспримет то, что она станет настоящей артисткой? Артистка – это ведь совсем не воровка с Молдаванки! Это уже совершенно другой социальный элемент! Конечно, они все еще не смогут быть на равных, но теперь она хоть немного приблизится к нему, без страха вызвать это вечное презрение в его глазах.

Артистка! Артистка, артистка! Таня спешила по улице, разве что не заливаясь счастливым смехом, и все в душе ее пело – так, как очень скоро будет петь она сама.

Вот и нужный ей дом. Таня с легкостью вбежала на Володин этаж, заколотила кулаком в его дверь, ей даже в голову не пришла мысль воспользоваться звонком.

Дверь распахнулась. На пороге возникла полная женщина из простонародья, с юбкой, подоткнутой под передник, с мокрой половой тряпкой в руке.

– Чего шумишь-то? – с бранью начала она, но, разглядев Таню, смягчилась. – А вам чего надо, барышня?

– Господин Сосновский дома? – Таня решила, что это прислуга, которая убирает в квартире Володи.

– Это тот, который жил здесь? Молодой такой, с надутой мордой? – засмеялась баба. – Так съехал он, барышня. Съехал еще третьего дня назад.

Таня замерла. Сияющий мир вдруг померк и стал рушиться прямо на ее глазах.

– Как… съехал?

– А так, барышня. Сказал, что от квартиры отказывается, вещи все свои собрал. Извозчик за ним приехал, сундуки помог погрузить, и съехал полностью.

– Он оставил адрес? Куда письма пересылать, и если вдруг кто придет?

– Нет, барышня. Ничего не оставил.

– Может, он просто временно уехал, и еще сюда вернется?

– Так он с хозяином расплатился по конец этого месяца только. Вот, хозяин послал меня прибраться. Квартиру будет сдавать. Уже, вроде, и жильцы новые намечаются. Так что выехал ваш знакомый, без следов, без адресу. Ищи теперь ветра в поле!

«Как всегда… – В голове Тани билась одна только мысль. – Поступил как всегда… как всегда поступать будет…» Это бегство Володи было болезненным, предательским ударом.

Сияющий мир рассыпался. Рухнул. Опустив голову, Таня брела по улицам, не разбирая дороги.

Возле здания редакции газеты «Одесский листок» стояли два запряженных лошадьми фургона, в которые грузили вещи. Таня подошла к старику-швейцару, наблюдавшему за погрузкой.

– Что это?

– «Одесский листок» съезжают. Вещи из редакции выносят.

– Как выносят? Куда?

– Газету закрыли. Вот вещи и забирают. Все, нету больше газеты. Совсем закрыли.

– А сотрудники редакции?

– Да разбежались все. Теперь их сам черт не разберет! Наверное, уже и нету в городе. Многие, я слышал, до Киеву подались. Жалко газету. Интересная была, хоть и шибкая бойко. А теперь – новое время. Всё.

Таня вошла в здание и поднялась наверх. Редакционные комнаты были пусты. Из них уже вывезли мебель. Только стопка старых газет в углу, рассыпавшись на пол, была последним свидетельством того, что когда-то находилось в этих стенах.

Сквозняк, ворвавшийся сквозь распахнутое окно, пошевелил ворох газетных страниц…

Таня медленно шла по Ланжероновской по направлению к Оперному театру. На каждом углу ей попадались страшные следы пролетевшей над городом беды.

Таня смотрела на выбитые в домах стекла, на обгоревшие деревья, на развороченные камни дороги и мостовой. Кое-где на этих камнях еще были видны темно-бордовые пятна – следы крови, которая здесь пролилась. Время, ветер, дождь, солнце – несмотря ни на что, не сотрутся эти следы, не исчезнут с камней никогда.

Ланжероновская, прежде нарядная, красивая улица, выглядела постаревшей на множество лет. Так за одну ночь стареют женщины, которые перенесли страшное горе. И следы побоища на лице улицы напоминали запекшиеся шрамы. Больно было видеть эти шрамы – как следы ран на любимом лице.