отпуск“. Хотя я действительно должна была выступать только в утренниках для молодежи, в просьбе мне отказали. Окольными путями Дягилев обращался ко всем власть имущим в Петербурге, но тщетно. Теляковский оставался непоколебим. Мне ничего не оставалось, как уехать. К счастью, меня поддержал Светлов, преданный друг, он часто присоединялся к нам. Без его поддержки я не смогла бы противостоять тому натиску, которому подвергалась последние десять дней в Берлине, печальные десять дней, проведенных в основном в слезах у телефона. Дягилев вызывал меня беспрестанно; каждый вечер он вызывал меня, чтобы „обсудить дела“. Я поняла, что контракт может быть расторгнут, если я уеду. Исчерпав все аргументы, он был вынужден смириться, но его расстроенный вид разрывал мне сердце. В последний вечер он сидел в моей артистической уборной. Мои распухшие от непрерывных слез веки были похожи на две маленькие красные сосиски. Дягилев сидел и посасывал рукоятку своей палки, что служило у него признаком депрессии, и неожиданно усталым тоном, как бы случайно, предложил: „Давайте посмотрим железнодорожное расписание“. Он высчитал, что если я уеду норд-экспрессом ночью, сразу же после представления в Дрездене, то смогу прибыть в Петербург рано утром в день спектакля. Это казалось посланным Богом выходом из положения».

В Берлине Вацлав и Броня узнали от матери о том, что их отец умер на гастролях в Харькове, на Украине. Не следовало ожидать, что они станут слишком сильно горевать из-за потери человека, которого почти не знали, но один из артистов труппы был поражен отсутствием какого-либо проявления чувств со стороны Вацлава. Больм пересек репетиционный зал, чтобы выразить свое соболезнование, и был шокирован улыбкой, с которой Нижинский поблагодарил его. Дягилев заказал для заупокойной мессы по их отцу музыку Баха. Этой зимой произошли еще две смерти, более глубоко коснувшиеся жизни труппы, — умер Серов, которого Дягилев потом долго оплакивал, и Розая, бывшего соученика Нижинского, унесла пневмония.

В какой бы город ни приезжали артисты, там всегда находились художники, жаждавшие рисовать, писать или лепить Нижинского, Карсавину и Больма. В Берлине Людвиг Кайнер сделал несколько ярких эскизов, которые он впоследствии превратил в серию литографий. В Дрездене труппа выступала в прелестном барочном Королевском театре, артисты ходили смотреть «Сикстинскую мадонну» Рафаэля. Здесь знаменитый профессор Пауль Шойрих с Мейсенской фарфоровой фабрики сделал с них эскизы, а затем вылепил модели, и в результате на рынок попал комплект персонажей «Карнавала», в вольно трактованных костюмах Бакста, блистательная современная разновидность стиля рококо.

Будучи в Дрездене, Дягилев и Нижинский один-два раза посетили школу ритмической гимнастики Далькроза на окраине Хелерау. Они не переставали искать пути расширения возможностей танцевального языка и разнообразия его взаимосвязи с музыкой. Именно в Дрездене Григорьев услышал от Брониславы или от Василевской, другой девушки, работавшей с Нижинским, о тайных репетициях «Послеполуденного отдыха фавна».

«Причины проведения этих репетиций в такой глубокой тайне, — пишет Григорьев, — заключались в исключительном интересе Дягилева к Нижинскому. Дягилев все больше и больше не ладил с Фокиным, но, прежде чем решиться на разрыв, хотел удостовериться, что эксперимент будет успешным. Должен признаться, что это открытие меня встревожило, я представил себе, что может произойти, когда Фокин все узнает. Но я постарался заставить себя не думать об этом, так как в любом случае осенью заканчивался мой отпуск в Мариинском, и когда моя служба в дягилевской труппе подойдет к концу»*[227].

Найденный Дягилевым поезд, возможно, и был «Богом посланным выходом», но, как оказалось, он не принял в расчет стихию.

«Станцевав в Дрездене последний спектакль, я сразу же убежала из театра, набросив шаль на завитой парик и манто на египетский костюм, и успела примчаться на вокзал точно к отходу последнего поезда. Как сумела, я смыла в купе свой орехово-коричневый грим египтянки. Экспресс шел прекрасно, пока на второй день его не остановили снежные заносы. Поезд опоздал на шесть часов. С вокзала я отправилась прямо в театр. Уже успели вызвать мою дублершу, но у меня еще оставалось десять минут до открытия занавеса. Когда, надев костюм феи Драже, я заторопилась на сцену, оркестр как раз закончил увертюру и занавес начал подниматься. Теляковский счел, что я проявила предприимчивость».

Настойчивыми телеграммами Дягилеву удалось вызвать Кшесинскую из Петербурга и Кякшт из Лондона, чтобы поделить роли Карсавиной в Вене и Будапеште.

Венский сезон открылся в Хофопере и продолжался две с половиной недели. Русский балет принимали хорошо. Свидетелями того, как русская труппа покорила еще одну столицу, стал не только Стравинский, но и Бенуа, снова помирившийся с Дягилевым и приглашенный для того, чтобы обсудить проект нового балета Дебюсси «Les Fetes»[228], который собирались подготовить для Парижа. Бенуа предложил сделать декорации для балета в стиле оформленных Веронезе роскошных венецианских дворцов. Дело с «Les Fetes» закончилось ничем, зато другой проект, который Дягилев обсуждал в Вене с Харри Кесслером и либреттистом Штрауса Хуго фон Гофмансталем, увидит свет в 1914 году как балет «Легенда об Иосифе» с декорациями Хосе-Марии Серта в стиле Веронезе и костюмами Бакста, тоже в стиле Веронезе. Это еще один пример того, как небрежно порой обращался Дягилев со своим старым другом. Балет Штрауса должен был ставить Нижинский**[229].

5 марта в конце гастролей в Вене Нижинский заболел, однако он поехал вместе с труппой в Будапешт. Переговоры с «Хименой» задержали Дягилева на день-другой в австрийской столице. В Будапеште у Григорьева возникли серьезные проблемы.

«Театр, в котором мы должны были выступать, обладал очень большим зрительным залом и маленькой, неудобной сценой. Помощник режиссера, отвечавший за наши декорации, заявил, что их невозможно установить на таком ограниченном пространстве и что мы не сможем давать спектакли. Но все билеты были уже проданы, дирекция и слышать не хотела об отмене. Я тщательно осмотрел сцену и решил, что можно приспособить декорации и дать представление. Но не успели мы урегулировать этот вопрос, как секретарь Дягилева, поляк по фамилии Трубецкий*[230], сообщил, что Нижинский заболел и не сможет танцевать, это был еще более серьезный удар, так как Нижинский никогда не болел и заменить его было практически невозможно**[231]. Трубецкий, по моему поручению, информировал Дягилева по телефону, а Нижинский тем временем почувствовал себя лучше к следующему утру. Работая целый день, преодолев множество технических трудностей, мы с режиссером этого театра ухитрились как-то приспособить декорации к небольшой сцене, так что вечером можно было выступать… Режиссер был прихрамывающим толстяком средних лет. Он носил бесформенный балахон неопределенного цвета и явно несколько дней не брился, зато обладал