Невозможно не восхититься экспансивностью семиотической концептуализации. Той легкостью, с которой она уничтожает идею функциональности как чего-то принципиально внеположного миру знаков. Сначала мы заменили функциональность «первичной (денотативной) функцией» – способностью объекта сообщать нечто о возможности своего использования. А затем над денотацией была надстроена коннотация – «вторичная функция», куда более ценная и интересная для исследователя-семиотика.

Подлинным идеологом этого крестового похода против функциональности был вовсе не Умберто Эко, а Ролан Барт. В небольшой статье «Семиология городского» он пишет:

По мысли Барта, два препятствия стоят на пути семиотической интервенции в исследования города – идея функции и идея чистой (калькулирующей) рациональности. Как только с ними будет покончено, мы сможем говорить о городе как о языке, как о знаковой системе, все что останется – вывести метафору «язык города» за рамки чисто метафорического употребления. (Именно так, полагает Барт, Фрейд поступил с метафорой «язык сновидения».) Основателем же подлинно семиологического понимания городской архитектуры Барт называет… Виктора Гюго.

В «Соборе Парижской Богоматери» Гюго посвятил отдельную главу одной единственной фразе архидьякона: «Вот это убьет то» – книга убьет собор. В этой фразе, пишет Гюго,

Гюго предлагает удивительно точный – одновременно семиотический и социологический – способ прочтения отношений между зданием и (печатным) текстом. В его нарративе смена правящих классов совпадает со сменой знаковых систем. И архитектура, как знаковая система прошлого, обречена. Ей на смену приходит литература: «…если зодчество случайно воспрянет, то оно уже не будет властелином. Оно подчинится правилам литературы, для которой некогда само их устанавливало» [там же]. Барт, впрочем, смягчает вывод Гюго: «Эту главу он посвятил соперничеству двух способов письма – письму в камне и письму на бумаге». Отсюда – довольно сомнительная параллель между Гюго и Деррида, проведенная Бартом.

Мы легко обнаружим метафору «язык архитектуры» и в поверхностных научно-популярных изданиях, и в серьезной архитектурной теории [Дженкс 1985]. К первым относится книга К. Д. Крейго «Как читать архитектуру»:

Внимание к материалам не должно вводить читателя в заблуждение. Материал здания здесь – лишь элемент «архитектурной грамматики».

Куда более развернутую теоретическую схему предлагает Роберт Вентури в своем исследовании Лас-Вегаса:

Свой теоретический выбор Вентури делает без колебаний:

Собственно, отсюда предложенное Вентури разделение зданий на «уток» и «декорированные сараи», а также знаменитая классификация архитектурных знаков на геральдические, физиогномические и локационные.

И все же пропасть разделяет архитектурный знак как объект концептуализации и концептуальную метафору «архитектура как знаковая система». Практикующему архитектору – при всем радикализме его манифестов – сложно редуцировать здание к знаку. Напротив, исследователь-семиотик не ограничен в своем теоретическом воображении требованиями ремесла.

По-настоящему сражаться можно лишь с тем, что вызывает восхищение. Неслучайно самая мощная антисемиотическая линия мышления наших дней – поворот к материальному и акторно-сетевая теория Б. Латура – возникнет в недрах Парижской школы семиотики А. Греймаса (причем возникнет как оппозиция старым структуралистским подходам, но при этом – как дериват их семиотической экспансии [Напреенко 2013]). Вернемся к исходному вопросу: что объединяет птичье гнездо и нью-йоркский небоскреб, пещеру древнего человека и двухэтажный особняк в Куркино? Мы вслед за вымышленным архитектором ответили «функциональность» и попали в ловушку, расставленную Бартом и Эко. Функциональность зданий пала первой под натиском семиотической интервенции в исследования архитектуры. Куда более очевидный (но, может быть, нам как раз и следует начать с очевидности) ответ состоит в том, что все эти объекты материальны и обладают афордансами (см. предыдущую главу).