Крошечная рациональная часть мозга выплюнула список причин, по которым мои одногруппники могли опоздать. Вероятно, после занятия у Гвендолин все были напуганы. Устали. Не очень хорошо себя чувствовали. Посттравматический синдром. Какие у него симптомы? Я отчаянно попытался вспомнить, невольно задаваясь вопросом, сколько из них я успел продемонстрировать Фредерику.

Он пересек комнату, подошел к двери, приоткрыл ее и выглянул наружу, посмотрев сначала в одну сторону, затем в другую, словно ребенок, собирающийся переходить улицу.

Дрожащими руками я потянулся за чаем, надеясь, что он успокоит мои нервы, но чашка выскользнула из ладоней. Обжигающе-горячий напиток брызнул на кожу – я вскрикнул от боли, а хрупкий фарфор упал на пол и разбился вдребезги.

Фредерик резко обернулся и молниеносно метнулся в мою сторону. Я сложил свои красные, провинившиеся руки на коленях, пальцы тряслись. Пар поднимался над лужицей на полу, слезы жгли лицо.

– Оливер, – сказал Фредерик удивленно и с таким участием, что его краткая реплика прозвучала для меня как упрек.

– Извините! – вскрикнул я. – Простите меня! Я выронил ее и…

– Оливер, – повторил он, возвращаясь к двери и закрывая ее за собой. – Меня не волнует чашка.

Он взял с буфета бумажную салфетку и протянул ее мне. Не в силах прикоснуться к собственному лицу – избитому и покрытому ноющими синяками, – я вытер руки.

Фредерик опустился в кресло, в котором обычно сидел Джеймс. Я дышал быстро, странно икая, глотая меловой воздух так, будто он мог скоро закончиться.

– Посмотри на меня, пожалуйста, Оливер, – сказал он строго, но мягко. Я подчинился. – А теперь объясни мне, в чем дело?

– Все… – Я покачал головой, разрывая салфетку обожженными, ноющими пальцами. – Все отдаляются друг от друга.

К тому моменту я уже примерно знал, как будут развиваться события. Наша маленькая драма стремительно приближалась к кульминации. Что произойдет, когда мы достигнем пропасти? Сначала – расплата. Затем падение.

Подъем с первого этажа в Башню занимает целую вечность. Нигде больше натиск памяти не был столь безжалостным. Я тащусь еле-еле, как человек, поднимающийся на виселицу. Колборн неуверенно следует за мной, преодолевая ступеньку за ступенькой. Запах Замка – старого дерева и книг, покрытых мягкой пылью, – окружает меня, хотя десять лет назад, живя в этих стенах, я никогда его не чувствовал.

Дверь Башни чуть приоткрыта, как будто один из нас, двадцати с чем-то лет, совсем недавно покинул комнату, торопясь в театр, в «Голову Зануды», в галерею или куда угодно.

На мгновение я задаюсь вопросом, ждет ли меня за дверью Джеймс.

Она бесшумно распахивается, когда я толкаю ее: в отличие от меня, дверные петли не заржавели. Когда я переступаю порог, пустая комната предстает передо мной, готовая к тому, чтобы молнией ударить меня воспоминаниями. Но вместо этого слышится лишь слабый шепот, вздох, подобный легкому ветерку, который пробивается сквозь тонкую трещину в оконном стекле. Я отваживаюсь продвинуться вглубь нее.

Студенты вроде бы живут в Башне, или мне это только кажется. Слой пыли на пустых книжных полках лежит здесь всего несколько недель, но не лет. Кровати стоят незаправленные, без матрасов – голые, как скелеты. Моя. Джеймса. Я все еще могу увидеть его сидящим на краю постели: с открытой книгой в одной руке, другой он рассеянно развязывает шнурки. Я дотягиваюсь до ближайшего столбика, придерживающего балдахин: изогнутое дерево гладкое, как стекло. Я выдыхаю воздух из легких, лишь сейчас осознав, что затаил дыхание, как только сюда вошел. Комната – это просто комната. Пустая оболочка. Мы наполняли ее жизнью. То же можно сказать и обо всем Замке, хотя, я полагаю, что библиотека неизменна: от пола и до потолка забита книгами и бумагами.

Окно между моим платяным шкафом и кроватью Джеймса – узкое, как стрела, – щурится на озеро. Если вытянуть шею, можно увидеть конец причала, бледный и квадратный, уходящий в изумрудно-летнюю воду. Мне становится интересно (в первый раз, как ни парадоксально), наблюдал бы я за происходящим отсюда, если б не провел ночь той вечеринки после «Цезаря» этажом ниже, в комнате Мередит.

«Было слишком темно, – думаю я. – Я бы ничего не увидел».

– Ты тут жил? – Колборн таращится в потолок, изучая далекую центральную точку, где, как спицы в колесе, сходятся деревянные балки.

– Да. Я и Джеймс.

Колборн опускает взгляд и смотрит на меня. Качает головой.

– Вы двое. Никогда я такого не понимал.

– Как и мы сами, – отвечаю я. – Было как-то легче вообще в это не вникать.

Какое-то мгновение он пытается найти подходящие слова.

– Кем вы были? – произносит он наконец.

Звучит грубо, но он лишь раздражен собственным неумением правильно сформулировать вопрос.

Мне хорошо знакомо это чувство.

– Мы были очень многим. Друзьями, братьями, сообщниками. – Он хмурится, но я не обращаю внимания и продолжаю: – Джеймс оказался тем, кем я всегда отчаянно хотел быть… Талантливым, умным, светским. Единственным ребенком в семье, где искусство ценилось выше рациональности, а страсть – выше мира и покоя. Я бы никогда не смог подняться до его уровня. Я прицепился к нему, как репейник, с самого первого дня нашей встречи, надеясь, что его гениальность заразительна.

– А он? – спрашивает Колборн. – Ты-то чем его заинтересовал?

– Тебе трудно поверить, что я мог просто нравиться кому-то, Джо?

Он коротко смеется.

– Вовсе нет. Я не раз говорил тебе, что ты мне нравишься, вопреки моему собственному желанию.

– Да, – сухо отвечаю я, – и это всегда оставляет теплое, щекочущее ощущение.

Он ухмыляется.

– Ты не обязан отвечать на мой вопрос, но он пока стоит на повестке дня.

– Ладно. У меня есть предположение… Я думаю, что Джеймсу я нравился как раз по противоположным причинам. Я был зеленым, наивным и шокирующе обыкновенным. Но я оказался достаточно умен, чтобы угнаться за ним, и потому он позволил мне это.

Колборн бросает на меня оценивающий взгляд.

– И более от тебя ничего не требовалось?

– О нет. Целых четыре года мы были неразлучны, – отвечаю я. – Но то, что было между нами, нельзя объяснить за несколько минут.

Он опять хмурится, засовывает руки глубоко в карманы. Мой взгляд автоматически ищет золотой блеск полицейского значка на его рубашке, прежде чем вспоминаю, что он сменил работу. Я пристально смотрю на него. Он не столько постарел, сколько полинял, Колборн, старый пес.