Мария Владимировна сладостно воскресила в памяти страницу книги.

— Фисташковое мороженое! — с буйной радостью объявила она.

И додумала, зажмурившись от восторга: «То, которое заказывал Паустовский! А он тоже учился в 1-й Императорской, вместе с Сикорским и Булгаковым. А Врубель — тоже Миша…»

«Мама. Я — дома!»

Благообразного вида господин за соседним столом скосил на нее позолоченные пенсне глаза, и на его одутловатой физиономии Маша прочла прямо противоположное мнение: «Кто она, собственно, такая? Что себе позволяет? Вывести немедля…»

«Черта с два! — мысленно парировала ему она. — Семадени — это тебе не ресторан в „Европейской“, он демократичный „для всякого вида молодежи“ и господ попроще. Это мне преотличнейшим образом известно!»

«Тоже Миша» посмотрел на нее с веселым недоумением.

— Я не замерзла! — неуправляемо рассмеялась Маша. — Правда! — Ее трясло. — Это нервическое. От счастья. — Так же как и на Старокиевской горе, ее распирала неудержимая истерика счастья, помноженная ровно на 1884!

— Неужто вы никогда не катались в санях? — недоверчиво изумился кавалер, сделав заказ прищуренному официанту («Чем могу? Не соблаговолите ли еще чего? Для трезвой публики имеется чай отменных сортов, кофе, шоколад, лимонад-газе…»), столь же явственно сомневающемуся, стоит ли вообще принимать его у столь престранной пары, но все же вручившему им ярко-голубую карту.

— Не каталась! — чуть не расплакалась Маша Ковалева. — И Города не видела! Почти. Так получилось. Знаете, Миш… Михаил Саныч, — не стала фамильярничать она. — Я очень люблю Киев! Я только сейчас поняла, как его люблю!

— И я тоже, — наклонился он к ней, расширяя сияющие глаза. — Я тоже люблю этот город… Во всяком случае, любил его первые месяцы. Нигде, никогда мне не было так легко и счастливо. Ни дома в Харькове, ни тем паче в Петербурге. В Харькове семья, отец, он никогда не понимал меня… Петербург холодный, серый. А Киев — город бескрайних зеленых холмов и белых церквей, безмятежный, как картинка из сказки. Разомкнутый, природный, прихотливый, как целостное живое существо! Как только я увидел его из окна вагона, я подумал, что попал в сказку, и понял, что попал домой.

— Домой? — завороженно повторила за ним Маша, вслушиваясь в тихое постукивание костяных шаров в бильярдной комнате.

«Лучший в Киеве бильярд был в заведении Семадени!» Она благодарно посмотрела в зашторенное метелью окно, чувствуя себя умиротворенной героиней стихов швейцарского кондитера, рекламирующего любимое детище простодушной поэзией собственного сочинения:

Выпью чашку кофе, чая,

Помечтаю там часок…

Проведу я, не скучая,

Зимний, скучный вечерок.

«Как здесь чудесно!»

— Я помню, что написал сестре, — жарко вспомнил Миша. — «Какой он чудесный. Жаль, что я здесь не живу!» Каждый день я ходил в Кирилловскую пешком, от Афанасьевской.

— От… — («Нынешней Франка!») — Это далеко! — поразилась Маша.

— Я шел через Львовскую, Лукьяновку, по тропе через Репьяхов Яр, на Кирилловскую гору. Про Кирилловку ходят дурные слухи. Но Адриан Викторович научно доказал: это все пустое! Впервые я выполнял важный заказ, начальствовал, если хотите, стал важной персоной. Был во главе целой артели, ученики Мурашко смешивали краски по моим рецептам, копировали мои образцы…Но, прежде всего, впервые в жизни я делал нечто стоящее, а до того — только ничтожное и негодное. Да и сейчас вижу с горечью, сколько надо работать над собой.

— У вас все получится! — уверила его Маша Ковалева. — И когда-нибудь, через сто лет, вашу тропу назовут «Врубелевским спуском»! — пообещала она, безмерно сожалея, что не может сказать правду: «Назвали!»

— Отчего вы так думаете? — жадно спросил художник, искательно заглядывая ей в глаза. — Вы видели мои работы в Кирилловской?

— Да. Поверьте мне! О!

Она вздрогнула, расслышав где-то вдалеке трескучий и непривычный голос телефона системы Белла — первого в Киеве, установленного в прогрессивном Семадени («В 84-м. Сейчас! Недавно!») задолго до глобальной телефонизации Города. Но огромный, как напольные часы, аппарат «для внутренних нужд» помещался, видимо, где-то внутри.

«Как жаль!»

Благообразный сосед в сером сюртуке по-прежнему гнусно глазел на неподобающе вертлявую Машу, не в силах снять с нее глаза: «Кокотка?» — вопрошал его правый. «Курсистка?» — противоречил левый. В то время как сосед соседа, воспользовавшись задумчивостью благообразного, стянул у него из-под локтя долгожданную газету.

У него зимой уютно.

Теплый зал его льет свет,

Почитаю там попутно

Разных множество газет…

«Как хорошо! КАК ХОРОШО!»

— Как бы я хотел вам поверить!

Врубель взглянул на нее и покачал головой.

— Впрочем, — сказал Михаил Саныч сам себе, — она тоже верит в меня. По приезду в Киев я почти поселился в их семье. Мы разыгрывали шуточные бои на их даче, обливали друг друга водой. Одевали вывороченные наизнанку тулупы и пугали кухарку, представляясь лешими. Играли в шарады. Мою, — по-детски похвастался он, — никто так и не разгадал! Я лежал на земле с закрытыми глазами и ловил что-то ртом. А слово было «Васнецов»!

— Виктор Михайлович?

— Он самый: «во сне» и «цов»!

— «Цов»?

— Это такие неизвестные насекомые! Естественно, кроме меня никто о них не знал, — рассмеялся он. — Я был так счастлив! Так счастлив! А потом словно заболел… — Он помолчал, неуверенно поглядел на Машу. Спросил: — Дамам таких вопросов не задают, но вы… Вы ведь уже опытны!

— Вы можете быть со мной совершенно откровенны! Вы ничем меня не фраппируете, честное слово! — щегольски вытащила Маша из памяти замысловатое словцо, запоздало подумав, что для порядочной мещанки с Подола она стала что-то уж больно бойкой и бонтонной.

Расторопный половой с похвальной ловкостью поставил на их стол вазочку с фисташковым мороженым и стакан с лимонадом-газе, походя водрузив перед соседом в пенсне бутылку «Болгатура».

Маша сладко зачерпнула белое месиво…

— Скажите, — спросил художник, переждав, — доводилось ли вам желать кого-то столь сильно, что вся ваша природа, все ваши мысли и чувства стали одним этим неудержимым желанием?

Он осекся, кажется, опасаясь реакции на этот излишне откровенный, даже бесстыдный вопрос. Но Маша лишь задумалась на секунду, обсасывая ложку и примеряя любовь к Миру к этим словам, и уверенно покачала головой:

— Нет. Не так.

— И слава богу! — вымолвил он горячо. — Я никому не рассказывал это, даже сестре, а ведь мы с ней очень близки… Но вы ведь и так уже знаете. Вы слышали наш разговор с ней. И могли сделать вывод: она чудесный человек!