Она отвернулась.

«Интересно, — натужно подумала она, глядя в окно на пока еще двухэтажное здание Городской Думы, из-за которого Крещатицкая площадь напротив перестала быть площадью, сравнявшись с одноименного улицей, — кто она, настоящая Надя, Надежда, сосватанная ему его „Демоном“? И хорошо или плохо, что сострадающая, непредсказуемая и эксцентричная до взбалмошности Эмилия Прахова невольно разбила его планы? И почему она так испугалась, увидав на портрете знакомого остряка?»

Но все это, если честно, занимало Машу только теоретически, как задачка в домашнем задании. Не больше, чем заснеженный усач в фасонном пальто, суетливо прошествовавший за стеклом, вжимая голову в плечи. Девушка, мимоходом окрещенная ею «институткой», с большеглазым, обведенным широкой лентой шляпки лицом, на секунду остановившаяся и сбивчиво поглядевшая прямо на них. Баба в платке…

А волновало одно: что будет, если она согласится?! И спасет бесстрашную профессоршу от досужих сплетен, а Врубеля — от размолвки с Праховым. И тот не отстранит его от работ во Владимирском. И Владимирский будет еще красивее! И Миша, возможно, останется жить в Киеве, как и мечтал…

— Умоляю вас, не отказывайтесь! — горячечно улыбнулся он. — Не уходите, не оставляйте меня одного! — в глубочайшем волнении вскрикнул Врубель, и Маша, слишком неопытная в этом вопросе, сжалась, не понимая, отчего он так отчаянно просит ее остаться, если она сидит сейчас перед ним, не собираясь уходить. — Если вы останетесь сегодня со мной, я не пойду к ней. Спасите меня, умоляю! Вы же женщина, вы можете. Я знаю, что прошу о невозможном, но…

И тут только Маша поняла, о чем именно он просит. И что под словом «женщина» подразумевается не ее принадлежность к слабому полу, а отсутствие невинности. И живот ее стал таять, а в коленях вдруг исчезли кости, и они стали жидкими и мягкими.

— Не бросайте меня!

Он сжал ее руки так сильно, что жар его ладоней рванул вверх по Машиным запястьям, локтям, предплечьям. Изморозь стремительно пробежала по спине и плечам, окутав их пуховым платком, и она зябко и нервно передернула плечами. А внутри нежданно и необъяснимо обнаружилось тягучее, как жидкая карамель, желание поддаться, спасовать, размякнуть и кивнуть «да».

Она замерла, увидав вдруг, что в своих мечтах уже несется на санях по заснеженному Крещатику, вверх по Трехсвятительской, мимо Михайловского монастыря, мимо дома Прахова, обратно к Андреевскому спуску, к дому у ступенек церкви, в комнату с железной кроватью. Уже чувствует на своей коже, чуть ниже виска, его сухие запекшиеся губы, замершие сейчас в полулокте от нее — еще не достижимые, еще не возможные!

И подумалось даже: «А может, потерять девственность сто лет назад, еще до того, как я родилась, как бы и не считается?»

— Я прошу вас! — прошептал он исступленно и без надежды и опустил глаза.

А Маша почувствовала, что пуповина, связывающая ее с 6 июля XXI века, разорвалась окончательно и безвозвратно. Кiевъ снежный, Kieff патриархальный, с сотней не разрушенных еще церквей, с газовыми фонарями и карсельскими лампами, лузгающий семечки и покупающий к чаю сухое варенье, вцепился в нее, окутывая тяжелым бархатом и муаром, ладаном и лавандовым саше, соблазняя ее пасхальными ландышами, прюнелевыми дамскими туфельками, золотыми рождественскими орехами и духами «Любимый букет императрицы», еще не перекрещенными в «Красную Москву».

Прижал к себе, головокружительно нашептывая ей в ухо: «Ты моя, ты дома, так и должно было случиться! Ты нужна мне!»

— Вы нужны мне! Я знаю, это похоже на сумасшествие. Вы не знаете меня, а я вас. Но я чувствую, поверьте, чувствую, что сейчас, в эту секунду вся моя судьба висит на волоске!

«Он прав!»

«Мама, мама…»

Но Мамы не было. Ее не существовало! Она должна была родиться лишь семьдесят лет спустя, в том, не существующем еще будущем.

— Я беден, у меня нет ни имени, ни звания, ни особых видов на будущее. Я сам не знаю, что будет со мной завтра, с моим неумением распорядиться временем, непростительной ленью, флюгероватостью, головным сумбуром. Возможно, я даже бездарен и из меня не выйдет ничего, стоящего внимания…

— Что вы?! — лихорадочно запротестовала Маша. — Вы цены себе не знаете! Вы станете гениальным живописцем. Я обещаю вам! О вас узнает весь мир!

— Мне не нужен Мир. Мне нужны вы! Сейчас!

Маша отшатнулась на спинку стула, вырывая у Врубеля свои испуганные руки.

Мир! Она совершенно забыла о нем!

Но и вспомнив, не испытала ничего, кроме ощущения его совершеннейшей ненужности. Вдруг бесстрастно и равнодушно осознав, что никогда не любила Мира Красавицкого и ее любовь к нему была такой же надуманной, невзаправдашной и замкнутой на себе, как и ее предыдущие детские влюбленности в литературных персонажей и киногероев. И когда Мир, живой и неподдельный, прикасался к ней, ей хотелось только одного — отстраниться и бежать прочь! А сейчас она отстраняется, оттого что до исступления мечтает остаться!

— Я прошу вашей руки!

— ЧТО?

Маша судорожно схватила ртом воздух.

«Карамболь!» — победительно крикнул кто-то в бильярдной комнате…

— Я отложу поездку в Венецию.

— О!

— Скажите «да»!

Да!

Она выйдет за него замуж! Она обвенчается с ним в церкви Николы Доброго на Подоле, как Булгаков и Тася Лаппа. Они купят себе обручальные кольца с руки святой Варвары, как Надежда и Осип Мандельштам. Она будет беречь его, и заботиться о нем, и неустанно повторять, что он талантлив, гениален, что его слава неотвратима. Он не сойдет с ума! Они поселятся на Андреевском и…

«Ты изменишь историю!»

— Нет! — выпалила Маша из последних сил.

И побежала к выходу.

— Это непозволительно! Здесь приличное заведение, господа! — взорвался, наконец, искряхтевшийся обладатель пенсне и «Болгатура».

Маша слышала, как Миша вскочил с места, намереваясь догнать ее. Знала, что он за спиной, всего в двух шагах, и что сейчас, вытянув руку, он коснется ее плеча, чтобы удержать, и, как только это случится, она остановится и останется с ним! Здесь. Навсегда. Без сожаления, отказавшись от двадцать первого века своей жизни. Потому что именно тут ее дом. И именно с ним. Она спасет его!

«Ну же!»

Ее правое плечо заныло в ожидании его ладони…

Но ладони не было. И она остановилась и обернулась.

Михаил Врубель застыл, вцепившись в спинку стула и невменяемо глядя в окно, за стеклом которого в высоком, черном, припорошенном снегом стройном цилиндре стоял, поигрывая нервною тростью, импозантный брюнет с голубоглазым кольцом на безымянном пальце.

Тот самый. Но столь же мало похожий на того, доброжелательного, солнечного и беспечного парня в бело-джинсовом костюме, сколь и на другого, большеротого, широконосого…