решительные настроения государства. Иногда крестьяне срывали собрания сельских советов, на которых решался вопрос коллективизации земли. Их чувства выражались явным образом. В январе 1930 года в селе Архангельское Кузнецкого района бедняк по фамилии Сурков встал на собрании и заявил: «Вы грабите крестьян и всех кулаков ограбили. Мы при царе жили лучше. Колхозы – это петля. Долой рабство! Да здравствует свобода!» За его речью последовали крики «ура!» и возгласы: «Вот так наш Сурков!» Крестьяне заставили партработников, проводивших совещание, выдать Суркову справку о том, что «он выступал правильно», а затем удалились, скандируя: «Долой колхозы!» В деревне Александро-Богдановка Волжского округа на Средней Волге несколько собраний были закрыты из-за крестьян-середняков. Во время одного из них женщина стукнула кулаком по столу председателя и закричала: «Пошли к черту со своими колхозами!»[912]

Недавняя замечательная публикация имела целью дать голос самим крестьянам: использовались воспоминания, отчеты крестьянских делегатов и устные рассказы крестьян, переживших коллективизацию. Многие крестьяне уже плохо помнили изгнание кулацких семей, словно бы в приступе коллективной амнезии; однако некоторые утверждали, что вспоминают это с сожалением, или заявляли, что не могли противиться действиям властей из страха – соображение не лишено оснований, учитывая, что, проявив жалость к «врагу», можно было почти наверняка стать врагом самому[913].

Массовые волнения крестьян в 1930-е годы прокатились по всей стране, но особенно многочисленны они оказались именно в Среднем и Нижнем Поволжье – возможно, по причине чрезвычайной скорости и интенсивности коллективизации в этом районе или потому, что в народной памяти жили традиции крестьянских бунтов – от Разина и Пугачева до XVIII века. На Нижней Волге было зафиксировано более 1000 мятежей с участием более 100 тысяч крестьян; на Средней Волге зарегистрировано 777 случаев народных волнений с участием более 140 тысяч крестьян. В некоторых случаях число участников превышало тысячу человек. В селе Началово Астраханской области около 700 крестьян окружили сельсовет и стали штурмовать здание. В ходе последовавшего хаоса погибло от шести до восьми членов сельсовета и крестьян, еще восемь человек были ранены. Милиция арестовала почти 150 крестьян, включая кулаков, середняков и бедняков (и даже одного колхозника)[914]. Крупные выступления были и в немецких поволжских колониях – более чем в 20 селах. Мишенью крестьянского гнева могло оказаться все связанное с режимом. В Поволжье была убита женщина из сельсовета по имени Анастасия Семкова; ее тело сожгли на костре[915]. Избивали и убивали деревенских учителей, в том числе и женщин, не говоря уж о членах партии и участниках реквизиции зерна.

Фактором оппозиции коллективизации могли быть религиозные убеждения, поскольку часто в процессе коллективизации закрывались сельские церкви (все или некоторые), а их здания передавались колхозу и становились школами, зернохранилищами и клубами. Символично, что после нападений на сельсовет из здания часто забирали колокол и возвращали в церковь. В селе Новинки Самарской области женщины вернули колокол в церковь, а затем напали на рабочего, который демонтировал алтарь, с криками «перебьем всех коммунистов»[916]. Слухи о приходе Антихриста, о которых говорилось в начале главы, увязывались с представлениями крестьян, часто инспирированными священниками, о том, что коммунисты и сторонники колхозов – «безбожники». Один активист из Пензенской области на Средней Волге докладывал: «Везде попы пустили легенду, что в Пензе на Девичьем монастыре на кресте горит свеча день и ночь, и надо сказать, что народа идет туда черт знает сколько смотреть эти чудеса. Мало этого, говорят, что скоро придет папа римский, власть падет и всех коммунистов и колхозников будут давить»[917].

Когда священник из Тверской области сообщил своим прихожанкам, что больше не сможет проводить службы, толпа направилась к зданию совета с требованием: «Долой советскую власть и коммунистов, да здравствуют батюшка и церковь». Протесты были характерны не только для православных. В мусульманской деревне Енганаево Ульяновской (ранее Симбирской) области шла подготовка к коллективизации нескольких соседних деревень, когда группа из 1500 крестьян двинулась на сельсовет с криком: «Не дадим выселять зажиточных и мулл!» Для восстановления порядка пришлось вызвать войска, арестовано было 13 человек[918].

Процесс изгнания кулаков – «раскулачивание» – мог быть столь же произвольным, как и их выявление. В некоторых случаях богатым крестьянам удавалось бежать до начала коллективизации. Утверждается, что до одной пятой части крестьян бежали со Средней Волги, чтобы не быть «раскулаченными»[919]. Многие зажиточные крестьяне Тверской области уехали работать в Ленинград (бывший Санкт-Петербург), не дожидаясь, пока их землю и пожитки конфискуют. В других деревнях у крестьян, объявленных кулаками, отобрали землю, но позволили остаться на месте. Это можно считать проявлением традиционной «уравниловки», подобной насильственному возвращению «единоличников» в общину или изъятию у дворян после 1917 года большей части усадеб при сохранении ими какой-то части земли. Например, крестьянин В. Е. Кокорин из уже знакомого нам села Лом, описанный как «настоящий кулак», лишился и жнейки, и молотилки, но получил дозволение остаться в своем доме[920]. В селах Булаево и Новое Никитино Каширинского района Оренбургского округа бедные крестьяне заявили, что не хотят высылать кулаков, а объявили: «Мы их раскулачили, а теперь пусть остаются и работают с нами»[921]. Жители деревни Шакино[922] Хоперского округа Нижней Волги решили не допустить ссылку кулаков; женщины окружили телегу, в которой их везли, а сами приговоренные отказывались покидать деревню[923].

Впрочем, подобные примеры были исключением, и кулакам, обещавшим отдать все свое имущество, если им дадут вступить в колхоз, часто отказывали как «врагам». Богатых крестьян часто вышвыривали из их домов вместе с семьями, не давая взять никаких пожитков и даже теплых вещей, какой бы ни была погода, то есть нередко просто оставляли умирать на морозе. Одна татарская крестьянка вспоминала, что у нее «забрали все: дом, скот, самовар со стола и часы-ходики со стены». Ее бабушка была одета в новое платье: «сельские активисты потребовали, чтобы она его сняла и надела старое; платье начали с нее срывать». Еще одна татарка вспоминала, что взяли все, включая белье, матрасы и полотенца. Она была младенцем – ее завернули в одеяло и положили на кровать, но члены сельсовета решили забрать и постельное белье, и само одеяло, вытряхнув младенца на голые доски. Многие предполагаемые кулаки были высланы в ужасных условиях – почти без еды, воды и крыши над головой. Та же татарка вспоминала о своих детских мытарствах: «В августе 1932 года нашу мать и пятерых ее детей посадили на телегу и отправили в неизвестном направлении». Ее сослали к северу от Иркутска, в Восточную Сибирь, где «наша одежда была слишком плоха для таких морозов… И мы страдали на лютом холоде,