не зная, за что нас наказывают». Еще одна крестьянка говорила, что у них был двухэтажный дом, две лошади, две коровы, 15 овец, инструменты и швейная машинка «Зингер». Их сослали в Красноярский край в Западной Сибири, где они «работали в шахтах и строили дороги в тайге» и «жили в землянках и шатрах»[924].

Один немецкий колонист в письме от 31 марта 1930 года обошелся без лишних эмоций: «Я был взят для высылки ночью председателем сельсовета и милиционером… Выслан я со всей семьей, состоявшей из 9 человек: жены моей 42 лет; сыновей Георгия – 18 лет, Готлиба – 14 лет, Генриха – 11 лет, дочери Анны – 9 лет, сыновей Ивана – 8 лет, Якова – 6 лет, Филиппа – 4 года. Трое из них уже теперь умерли здесь из-за невозможно тяжелых условий»[925].

Около 2 миллионов крестьян, признанных кулаками, были высланы из Европейской России в Сибирь и Казахстан; из них 500 тысяч умерло – либо в дороге, либо сразу по прибытии, не имея средств к существованию. Кулаков сажали в тюрьму, некоторых и попросту расстреливали.

Первые экономические последствия коллективизации были катастрофическими. Число посевов зерна резко сократилось, количество крупного рогатого скота уменьшилось еще сильнее. В 1932 году начался полномасштабный голод, поразивший Среднее и Нижнее Поволжье, Северный Кавказ и прежде всего Украину. Невозможно выяснить, сколько всего жизней он унес, и не только из-за трудностей с интерпретацией статистики, но и потому, что цифры могли быть сознательно искажены по политическим причинам. Сталин отрицал сам факт голода; некоторые крестьяне обвинялись в его фальсификации (утверждалось, что крестьяне пробираются в поволжские города «выдавая себя за разоренных колхозников»)[926], а в других поволжских селах начался новый этап антикулацких выступлений: нужно было найти козлов отпущения, виновных в голоде. Жертв голода по всему Союзу могло быть более 12 миллионов, из них около 7 миллионов – в Украинской ССР[927].

Поволжские крестьяне, пережившие голод и впоследствии поделившиеся своим опытом, много лет спустя вспоминали, что это было «ужасное» время. Некоторые из них помнили еще голод 1921 года и отмечали, что, в отличие от того раза, на международную помощь рассчитывать было нельзя (во многом из-за того, что власти официально голод не признавали). Крестьянин И. Меркулов из деревни Тепловки Саратовской области вспоминал, как его семья продала весь свой скот, а затем и все предметы домашнего обихода, чтобы купить хлеб. В 1933 году крестьянка из деревни Атамановки Волгоградской области попыталась украсть немного зерна с колхоза, ссыпав его себе в перчатки и карман. Ее обыскали, и зерно выпало: «Голод был страшенный!» Две пожилые жительницы той же деревни вспоминали, как, собирая крапиву на окраине села, увидели бродячего теленка, украли его и забили: «Вот такой тогда был голод!» Они добавили, что в те дни борьба за выживание толкала на самые бесчестные поступки[928]. Многие крестьяне считали голод проявлением сознательной политики советского государства, ставившего целью подчинить крестьян: в Саратовской и Пензенской областях рассказывали, что власти относятся к ним как к цирковым животным, которых морят голодом, чтобы они подчинялись[929].

Особенно суровым был голод среди поволжских немецких колонистов. Письма колонистов бесстрастно фиксируют катастрофу: «Четверо детей брата Мартина умерли от голода, остальные же недалеки от этого»; «Уже в течение пяти месяцев у нас не было ни хлеба, ни мяса или жира… Многие умирают»; «Нельзя больше найти ни одной собаки или кошки». Подсчитано, что от голода погибло около 140 тысяч колонистов[930]. Канадец Эндрю Кэрнс лично видел катастрофу в Поволжье, проплывая на пароходе. На нижней палубе были «голодные» люди, боровшиеся с истощением: «Тысячи несчастных, словно сардины, лежали на мокром и грязном полу, поверх бочонков с рыбой»[931]. Из советских отчетов виден масштаб ужасного бедствия: в Чебоксарском районе в марте 1933 года были зафиксированы случаи убийств и каннибализма, а в следующем месяце те же обвинения выдвигались уже в Нижнем Поволжье[932].

Жизнь в колхозе была сложной и после того, как угроза немедленной смерти от голода отступила. Крестьянам не нравилось, что их заставляют тяжело работать, но при этом они слишком мало получают от государства в обмен. Жители современной территории Республики Марий Эл жаловались, что прежде были середняками (то есть не беднейшими крестьянами, но и не кулаками), а теперь у них «нет ничего», зато приходится «работать днем и ночью». Другие крестьяне того же региона заявляли, что это не жизнь, а сплошной труд; «Советская власть нас грабит»[933]. Крестьяне интуитивно сопротивлялись насильственной «уравниловке» независимо от вклада в общее дело. Крестьянин-середняк из Самарской области сетовал: «Я работаю и работаю день и ночь, а в колхозе другой не будет работать или работать кое-как, а хлеб поровну. Зачем же я буду работать? Лучше я в одиночку сам для себя все сделаю»[934].

Никого не обманывали и названия колхозов, отражавшие советскую власть и полностью лишенные иронии: «Путь к социализму», «Красный восход», «Парижская коммуна», «Ленин», «Сталин» – или установление «социалистических» праздников в даты бывших церковных. По большей части сопротивление было пассивным: большинство новых колхозников работало только тогда, когда это было абсолютно необходимо. Не было никакого смысла внедрять инновации, иметь независимый образ мысли, потому что это никак не вознаграждалось: наоборот, любой, кто выделялся, подвергался опасности быть обвиненным в какой-либо антисоветской деятельности просто из зависти или страха. Кражи из колхоза не считались настоящим преступлением, потому что все вокруг было общим. Жизнь в деревне была скучной и однообразной; коллективизация уничтожила сам крестьянский дух. Все, кто мог, уехали из деревни в город.

Кулаков именовали «врагами народа». В романе «Зулейха открывает глаза» Гузель Яхина приписывает красному комиссару Игнатову следующие мысли после того, как он доставил новый «урожай» кулаков в тюрьму в Казани: «…еще одно полезное дело сделано, еще одна песчинка брошена на весы истории. Так одна за другой, по крупинкам, народ создает будущее своей страны. Будущее, которое обязательно обернется мировой победой, непременным торжеством революции – и лично для него, Игнатова, и для миллионов его советских братьев…»[935]

Однако это определение быстро распространилось на многих советских граждан, и песчинка превратилась в гору. Сначала враги четко ассоциировались с оппозицией Советскому государству: это были бывшие белые офицеры; полицейские и другие чиновники царского режима; офицеры императорской армии; вожди соперничающих социалистических партий. Особенную опасность для режима представляли интеллектуалы, писатели и священнослужители (христианской и других религий), и с 1920-х годов их подвергали преследованиям. Подсчитано, что к 1929 году гражданских прав было лишено 3,7 миллиона человек – по большей части бывшие чиновники, купцы, «эксплуататоры наемного труда» и представители духовенства. Им запрещалось голосовать, но на деле с таким клеймом почти невозможно было найти работу и жилье.