– Не сразу. Сначала пробу шара. Сразу понял –метеорит. Оплавленная поверхность. Радужная. Красиво. Особенно когда фонарем.Тайна скита. Священная. Старцы секрет. Восемьсот лет. Потому, наверно, имолчание. Чтоб не проболтались. Пробу и так, и этак. Ничего. Твердостьисключительная. Приплыл снова. Напильник закаленной стали. Все равно никак.Тогда алмазный напильник. Из Антверпена. Почтой. Помогло. За четверть часа –вот, три грамма. – Он показал на горку порошка в колбе. – Для анализа довольно.

– Вы выписали по почте из Антверпена алмазныйнапильник? – Митрофаний вытер платком испарину, чувствуя, что его голова, хотьи с голубой аурой, отказывается вмещать столько поразительных сведений. – Новедь, должно быть, очень дорого?

– Возможно. Все равно. У Коровина денег много.

– И Донат Саввич даже не спросил, зачем вамтакая диковина?

– Спросил. Я рад. Объяснять – он руками. “Проэманацию не желаю, будет вам напильник”. Пускай. Главное – получил.

Владыка с любопытством посмотрел на стол.

– Где же он? Как выглядит? Ученый небрежномахнул рукой:

– Пропал. Давно. Неважно, больше не нужен. Неперебивайте глупостями! – рассердился он. – Крест целовали! Слушайте!

– Да-да, сын мой, простите, – успокоил егопреосвященный и обернулся на Бердичевского – слушает ли. Тот слушал, ипревнимательно, но, судя по наморщенному лбу, мало что понимал. В отличие отепископа Матвей Бенционович новостями научного прогресса интересовался мало,кроме юридических журналов почти ничего не читал и про таинственные свойстварадия и урана, разумеется, ничего не слышал.

– Так что показал анализ метеоритнойсубстанции? – спросил владыка.

– Платино-иридиевый самородок. Оттуда. – Лямпеткнул пальцем в потолок. – Иногда из космоса. Но редко, а такой огромныйникогда. Конечно, стальным напильником никак! Плотность двадцать два! Толькоалмазом. И с места никак. Пудов полтораста-двести.

– Двести пудов платины! – ахнул товарищпрокурора. – Но это же огромная ценность! Почем унция платины?

Сергей Николаевич пожал плечами.

– Понятия. А ценности никакой. Одна опасность.За восемьсот лет пропенетрирован насквозь. Я обнаружил: лучи. – Он кивнул наколбу. – Проходят через всё. В точности как писал Тото. Про опыт сфотопластинкой. И Маша писала. Раньше. Коровин им письмо. Что я в сумасшедшемдоме. Теперь не пишут.

– Да-да, я читал про парижские опыты срадиевым излучением, – припомнил владыка. – Их проводил Антуан Беккерель, и ещесупруги Кюри, Пьер и Мария.

– Пьеро – малиновая голова, – отрезал Лямпе. –Неприятный. Mania зря. Лучше старой девой. А Тото Беккерель умный, голубой. Яже про них всё время: Маша и Тото. Игнорамусы! И Коровин! Хорош остров! Напристань ходил, смотрел в спектроскоп. Вдруг кто умный. Поможет. Объяснить им.У меня никак. Хорошо теперь вы. Поняли, да?

Он смотрел на архиерея со страхом и надеждой.

– Поняли?

Митрофаний подошел к столу, осторожно взялколбу, стал смотреть на тускло поблескивающие опилки.

– Значит, самородок заражен вредными лучами?

– Насквозь. И вся пещера. Восемьсот лет! Еслидаже шестьсот, всё равно. Не остров – эшафот. – Сергей Николаевич схватилпреосвященного за рукав рясы. – Вы для них начальство! Запретите! Чтоб никто!Ни один! А тех обратно! Если не поздно. Хотя нет, их поздно. Я слышал, недавнонового. Если в круглую не заходил, или недолго, то еще, может, можно. Спасти.Двоих прежних – нет. А этого еще возможно. Сколько он? Пять дней? Шесть?

– Это он про нового схимника, насчет которогосестра Пелагия ошиблась, – пояснил озадаченно нахмурившемуся епископуБердичевский. – Надо же, мне и в голову не приходило, что ваша монашка игоспожа Лисицына – одно лицо.

– Я тебе про это после объясню, – смутилсяМитрофаний. – Понимаешь, Матвей, по монашескому уставу сие, конечно, вещьнедопустимая, даже возмутительная, но…

– Хватит глупости, – бесцеремонно дернулархиерея за рясу Лямпе. – Тех вывезти. Новых не пускать. Только меня. Сначаланужно экранирующий материал. Ищу. Пока ничего. Медь нет, сталь нет, жесть нет.Может, свинец. Или серебро. Вы умный. Я покажу.

Он потянул владыку к столу, перелистнултетрадку, начал водить пальцем по выкладкам и формулам. Митрофаний смотрел синтересом, а иногда даже кивал – то ли из вежливости, то ли и вправду что-топонимал.

Бердичевский тоже заглянул, поверх узкогоплеча Сергея Николаевича. Вздохнул. В жилетном кармане у него тренькнуло четырераза.

– Господи, владыко! – вскричал товарищпрокурора. – Четыре часа ночи! А Полины Андреевны, Пелагии, всё нет! Уж неслучилось ли…

Он поперхнулся и не закончил вопроса – такизменилось вдруг лицо Митрофания, исказившееся гримасой испуга и виноватости.

Оттолкнув увлекательную тетрадку, владыканеблагостно подобрал рясу, с топотом бросился из подвала вверх по лестнице.

В “Непорочной деве”, куда Полина Андреевназаехала из клиники взять необходимые для экспедиции вещи, постоялицу ждаланеприятность.

Меры предосторожности, принятые для убереженияопасного Лагранжева наследства от суелюбопытства прислуги, не помогли. Еще ввестибюле Лисицына заметила, что дежурная служительница смотрит на нее как-тостранно – то ли с подозрением, то ли со страхом. А когда заглянула в саквояж,обнаружилось, что туда лазили: простреленная перчатка лежала не так, какпрежде, и револьвер тоже был завернут в панталончики несколько иначе.

Ничего, сказала себе Полина Андреевна. Семьбед – один ответ. Если ночная вылазка с рук сойдет, то и с оружием как-нибудьобойдется. Владыка уладит.

А можно поступить и того проще. Когда будетпереодеваться, выложить револьвер из саквояжа и спрятать в павильоне, а колипридут монастырские мирохранители, сказать, что дуре-горничной примерещилось.Помилуйте, какое оружие, у паломницы-то?

В общем, так или иначе саквояж нужно былобрать с собой.

Она положила в него несколько свечей, спички.Что еще? Да, пожалуй, ничего.

Присела на дорожку, перекрестилась – и вперед,в сгустившиеся сумерки.

На набережной у павильона пришлось долгождать. Вечер выдался ясный, безветренный, и гуляющих было столько, чтопроскользнуть за дощатый домик, не привлекая внимания, никак не получалось.