Ученый рассмотрел архиерея, склонив головунабок. Потом вдруг вскочил на стул и сдернул с лампы красную тряпку – освещениев комнате стало обыкновенным.

Даже стоя на стуле, Лямпе был ненамного вышевеличественного епископа. Странный человек полез в карман блузы, достал большиеочки с фиолетовыми стеклами, водрузил их на нос и снова затеял осматриватьпреосвященного, теперь еще обстоятельней.

– Ах, ах, – закудахтал он, – сколько голубого!И оранжевый, оранжевый! Столько никогда!

Сдернул очки, уставился на Митрофания свосхищением.

– Чудесный спектр! Ах, если бы раньше! Высможете! Скажите им! Они такие! Даже этот! – показал ученый на Доната Саввича.– Я ему, а он иглой! Остальные хуже! Малиновые, все малиновые! Ведь нужночто-то! И срочно! Ее не остановишь!

Владыка, хмурясь, подождал, пока Лямпеутихнет.

– Не юродствуйте. Мне всё известно. Это ваше?

И пальцем Бердичевскому: дай-ка. Товарищпрокурора, пристроившийся под лампой читать послание Пелагии, вынул из сумкирясу, сапоги, фонарь, после чего снова уткнулся в листки. Казалось, допрос егосовершенно не занимает.

При виде неопровержимого доказательства Лямпезаморгал, зашмыгал носом – в общем, сконфузился, но меньше, чем раньше, когдадоктор уличил его в воровстве.

– Моё, да. А как? Ведь никто! Придумал. Размалиновые. Пусть не понимают, лишь бы не совались. Жалко.

– Зачем вы разыгрывали этот кощунственныйспектакль? – повысил голос епископ. – Зачем пугали людей?

Лямпе прижал руки к груди, затараторил ещечаще. Видно было, что он изо всех сил пытается объяснить нечто очень для неговажное и никак не возьмет в толк, почему его отказываются понять:

– Ах, ну я же! Малиновые, непробиваемые! Япробовал! Я тому, безлицему! Он ни слова! Я ему! – снова показал он наКоровина. – А он меня колоть! Дрянью! Потом два дня голова! Не слышат! Глас! Впустыне!

– Это он про усыпляющий укол, который я был вынужденему назначить, – пояснил доктор. – Какая злопамятность, ведь уже месяца трипрошло. Очень он тогда перевозбудился. Пуще, чем сейчас. Ничего, сутки поспал,стал спокойнее. Совал мне тетрадку, чтоб я прочел его записи. Где там –сплошные формулы. И на полях вкривь и вкось, с тысячей восклицательных знаков,про “эманацию смерти”.

– Это чтоб яснее! – в отчаянии закричал Лямпе,брызгая слюной. – Надо по-другому. Я думал! Дело не в смерти! Ничем неостановишь, вот что. Может, “пенетрация”? Потому что через всё! Но“пенетрирующая эманация” не выговоришь!

– Так вы, стало быть, не отрицаете, чтонаряжались Василиском, ходили по воде и светили из-за спины своим хитроумнымфонарем? – перебил его владыка.

– Да, суеверием по суеверию. Раз не слышат. О,я очень хитрый.

– И бакенщику в окно грозили, гвоздем постеклу скребли? А после в избушке напали на Ленточкина, на Лагранжа, на МатвеяБенционовича?

– Какая избушка? – пробормотал СергейНиколаевич. – Гвоздем по стеклу – бр-р-р, гадость! – Он передернулся. – К чертуизбушку! Про главное! Остальное чушь!

– И в окно Матвею Бенционовичу не стучали,встав на ходули?

Физик удивился:

– Зачем ходули? А стучать?

Товарищ прокурора, дочитавший письмо, негромкосказал:

– Владыко, это не мог быть Сергей Николаевич.Она ошибается. Посудите сами. Сергей Николаевич знал, что в ту ночь меняперевели со второго этажа на первый. Зачем бы ему понадобились ходули? Нет, этобыл кто-то другой. Некто, не осведомленный о том, что я переместился в спальнюпервого этажа.

Кажется, способность к логическому размышлениюу Бердичевского восстановилась, и это преосвященного порадовало. Но тогдаполучается…

– Так был еще один Василиск? – Архиерей затрясголовой, чтоб лучше думала. – Драчливый? Который ударил Пелагию, а перед темтаким же манером нападал на вас, Алешу и Лагранжа? Нелепица какая-то!

Матвей Бенционович осторожно заметил:

– К выводам я пока не готов. Однако взглянитена Сергея Николаевича. Разве у него достало бы силы поднять бесчувственное телои переложить в гроб, стоящий на столе? Алексея Степановича еще куда ни шло,хотя тоже сомнительно, но уж меня-то определенно не поднял бы. Я ведьтяжелокостный, за пять пудов.

Митрофаний посмотрел на Бердичевского, как бывзвешивая, потом на худосочного физика. Вздохнул.

– Ну хорошо, господин Лямпе. А где же вы былитой ночью? Ну, когда Матвея Бенционовича положили к вам в спальню?

– Как где? Здесь. – Ученый обвел рукой стеныподвала, после чего потыкал пальцем на приборы. – Всё главное сюда. Все-такикаменные. Я – ладно, я исследователь. А ему (Лямпе кивнул на Бердичевского) ненужно. Опасно.

– Да что опасно-то? – воскликнул напряженновслушивавшийся в бред владыка. – О какой опасности вы все время толкуете?

Лямпе умолк, косясь на доктора и нервнооблизывая губы.

– Слово? – тихо спросил он преосвященного.

– Какое слово?

– Чести. Не перебивать. И не колоть.

– Слово. Перебивать не стану и уколы делать непозволю. Говорите, только медленно. Не волнуйтесь. Но Сергею Николаевичу этогобыло мало.

– На этом, – показал он на грудьпреосвященного, и тот, кажется, понемногу приучившийся понимать странную речькоротышки, поцеловал панагию.

Тогда Лямпе удовлетворенно кивнул и начал, изовсех сил стараясь говорить как можно яснее.

– Эманация. Пенетрационные лучи. Мое название.Маша хочет по-другому. Но мне больше так.

– Опять лучи! – простонал Донат Саввич. – Нет,господа, вы как хотите, а я крест не целовал, так что пойдемте-ка, коллега, насвежий воздух.

Оба эскулапа вышли из подвала, и СергейНиколаевич сразу стал спокойнее.