Не знаю и даже не предполагаю, что зачудовищные фантазии владеют этим помраченным рассудком. Не намерен ли онумертвить и двух остальных схимников?

Дойдя до этой мысли, я чуть было вновь небросилась к Вам в комнату. Ведь речь шла о жизни людей, Вы бы меня извинили!Нужно немедля отправиться в скит и изобличить самозванца!

Я уж даже взялась за ручку двери, но здесь меняохватило сомнение.

А что если я ошибаюсь? Вдруг Лямпе на Окольнемострове нет, а я побужу Вас нарушить уединенность святого скита! Последствиятакого кощунства будут ужасны. Ведь восемь столетий туда не ступала ногапостороннего! Такого кощунства архиерею не простят. Вас растопчут, растерзают,осрамят – уж отец Виталий расстарается. Какая будет потеря для губернии! Да чтогуберния – для всей православной церкви!

А с глупой любопытной бабы какой спрос? Ну,вышлют с позором на первом же пароходе, вот и вся кара.

Поэтому я решила вот что. Сейчас заеду вгород, переоденусь послушником. Потом отправлюсь на Постную косу, там привязаналодка брата Клеопы. Как стемнеет (а темнеет теперь рано), поплыву на Окольний –Бог даст, никто меня с берега не увидит.

Проверю в скиту свое предположение, и назад.Если ошиблась – ничего страшного. Старцу Израилю не хватит всего Писания, чтобынаябедничать ново-араратским о моей неслыханной дерзости – по одному-то слову вдень. Да они, тугодумы, еще и не сообразят.

Очень может быть, что я вернусь еще до того,как Вы выйдете из комнаты Матвея Бенционовича, надеюсь, воскрешенного к жизниБожьей милостью и Вашим мудросердием.

Не ругайте меня.

Ваша дочь Пелагия.

Последние строки письма Митрофаний читал,схватившись рукой за бороду, а когда окончил, заметался по комнате – кинулся кдвери, остановился, повернулся к Бердичевскому.

– Ай, беда, беда, Матвей! Ах, отчаяннаяголова, в скит отправилась! За меня, вишь, убоялась! Что в кощунстве обвинят!Не кощунства страшиться нужно, а того, что убьет он ее!

– Кто убьет? Кого? – удивился МатвейБенционович, с отвычки еще не очень хорошо соображавший, да и как былосообразить, если письма не читал?

Преосвященный сунул ему письмо, а сам бросилсяк доктору:

– Скорей, скорей туда! Что ему еще одноубийство!

– Да кому “ему”? – Не мог взять в толк иКоровин.

– Физику вашему, Лямпе! Он и есть ЧерныйМонах, теперь доподлинно установлено! И убийца тоже он! На Окольней островеспрятался! А Пелагия, то бишь Лисицына, туда поплыла! Прямо в волчью пасть!

Товарищ прокурора, не успевший как следуетвчитаться в письмо, недоверчиво покачал головой:

– Лямпе на Окольней острове? Что вы, отче, онвовсе не там!

– А где? – обернулся Митрофаний.

– Там, – махнул рукой Бердичевский вниз. – Подземлей.

Владыка так и замер. Неужто недолечил? Илиснова бред начался?

– То есть, я хочу сказать, в подвале, –пояснил Матвей Бенционович. – Он себе с некоторых пор еще одну лабораториюоборудовал. Там и работает. Я ему помогал вниз листы металлические носить, скрыши отодранные. Сергей Николаевич мне что-то про эманацию толковал, какие-тоу него опасные опыты, да я ничего не понимал, в оцепенении был. И приборы всетеперь в подвале. Он оттуда почти не выходит. Может, раз за день выглянет,кусок хлеба съесть, и снова вниз.

Говорил следователь медленно, нелегко подбираяслова – видно, не совсем еще оправился, но на сумасшедшего был непохож.

– Где этот подвал? – спросил епископ удоктора, не зная, верить ли сказанному. Может, и подвала никакого нет?

– Вон там, пожалуйте за мной.

Донат Саввич повел остальных в прихожую, оттудав кладовку, а из кладовки, по каменной лестнице, вниз. Было темно, ассистентзажег спичку.

– Вот дверь. Но там было пусто, и никакойлаборатории…

Не договорив, Коровин потянул ручку, и изпроема заструился неземной красноватый свет. Донеслось тихое пощелкивание,звякнуло стекло.

Митрофаний заглянул внутрь.

У длинного стола, уставленного аппаратами иинструментами неясного назначения, склонилась маленькая фигура в просторнойблузе. Под потолком горел фонарь, обмотанный красным фуляром, – отсюда идиковинное освещение.

Человечек, скрючившийся над столом, смотрелчерез какой-то хитрый микроскоп на тисочки, в которых была вертикально зажатачерная металлическая пластинка. За пластинкой на специальной подставке стоялапустая колба. Нет, не пустая – на самом донышке поблескивала крошечная горкакакого-то порошка или, может, мелкого песка.

Исследователь был так увлечен своиминаблюдениями, что не расслышал шагов. Вид у него был чудной: на голове пожарнаякаска, к груди привязан цинковый таз – обычный, в каких стирают белье.

– Так вот куда каска с пожарного щитаподевалась, – вполголоса сказал ассистент. – Ко мне Фролов приходил, жаловался.Я вас, Донат Саввич, из-за ерунды беспокоить не стал.

Не ответив помощнику, Коровин шагнул вперед игромко позвал:

– Господин Лямпе! Сергей Николаевич! Что этоза тайны подземелья?

Маленький человек оглянулся, замахал навошедших руками:

– Вон, вон! Нельзя! Ее ничем не остановишь!Ничем! Железо пробовал, медь пробовал, сталь, олово, теперь вот цинк – как ножчерез масло! Буду жесть. – Он показал на кусок кровельной жести, лежащий накраю стола. – Потом свинец, потом серебро! Что-то ведь должно ее удерживать!

Рядом с жестью действительно поблескивал листтусклого металла и – гораздо ярче – серебряный поднос.

– Так, – констатировал Коровин. – Подноспохищен из моего буфета. Да у вас, Лямпе, ко всему букету патологий еще иклептомания! Стыдитесь, Сергей Николаевич. А еще апологет нравственности.

Физик смутился, забормотал невнятное:

– Да, нехорошо. Но где же? Время! Ведь никто,ни один! Всё сам! А еще золота бы. Я на золото очень. И металлы родственные!Или уж прямо платину, чтоб подобное подобным. Но где, где?

Митрофаний вышел вперед, воззрился натщедушного Лямпе сверху вниз. Густым, не допускающим ослушания голосом сказал:

– Я вам, сударь, вопросы задавать буду. А выотвечайте внятно, без утайки.