Одна из Глухово-Колпаковских чиновниц попыталась было приветствовать главу VIMO, сказавши:

– А! Виталий Алексеевич! Драсс…

Но тут же эта излишне сервильная дама поперхнулась под наставленным автоматом. И вновь повисла пауза. В нее быстро вошел еще один человек в вимовском комбинезоне, но не в бейсболке, поэтому было видно, как прилежно выбрита у него голова – человек лет уже сорока, со щеточкою усов, какие носили и носят военные всех стран, всех времен и народов. Лысый усачок тоже, как и Мормышкин – можете представить себе? – оказался без оружия, а только с папочкой-самоскрепкой в руках. Вот этот с папочкой внимательно оглядел присутствующих, посмотрел на уже обмочившегося Максима, покрутил недовольно носом, затем покрутил, морщась, и всей головою, словно бы голова следовала в действиях за одною своей частью, – носом, и негромко произнес два слова:

– Все вон.

Больше ничего про этого с папочкой нам неизвестно. Знаем только, что, значит, около сорока лет… Ну, сорок два – максимум… Высокий… С хорошей выправкой… Ходит, что называется, как пишет – по струне… Этот с папочкой встретится еще нам… Да-с! Но главное, дорогие мои, поскольку впервые мы столь крупным планом выводим пред вашим мысленным взором самого Мормышкина, надо два слова сказать о его внешности, а уж о характере Виталия Алексеевича вы станете судить не столько по отрывочным сведениям, которые мы вам уже сообщили и, разумеется, еще сообщим в самом скором времени, сколько по его, Мормышкина, делам – как нам, собственно, и заповедовал Тот, Кто незримо присутствует в нашем правдивом повествовании и Чью волю автор непреложно и незамедлительно принимает к исполнению: «По плодам их узнаете их[138]».

Мормышкин был среднего роста, черноволос с благородною сединой на висках, несколько полноват с виду по так называемому «женскому типу», как и все импотенты – с животиком и задницей шире плеч, и обладал гладким, чистейше выбритым лицом. Напоминал он католического прелата – такого, какими показывают прелатов в тех же голливудских фильмах, такого, знаете, с ямочкой на подбородке. Даже, в общем, красивым мужиком выглядывал Мормышкин, и не раз женщины удивлялись, что не отвечает Виталий на их недвусмысленные сигналы к сближению. Несколько портило лик Мормышкина постоянное выражение злобы, которое отныне, с недавнего времени – после его представления народу по телевидению – постоянно читалось на нем, но уж тут мы не виноваты, дорогие мои. Что есть, то есть, а мы врать не станем. Да мы и никогда не врём.

Так что голубовичевского секретаря и вовремя не проканавших момент чиновников смыло из кабинета за несколько минут до начала ливня. А Мормышкин уселся в еще теплое после секретарской задницы Bанькино кресло. По обе его руки встали молодые люди с автоматами.

Трудно сказать, от чего оберегал себя Мормышкин. Но достоверно известно, что опустился в губернаторское кресло Мормышкин в тот самый миг, когда Иван Голубович в точно таком же костюме, галстуке и блестящих штиблетах – именно в том прикиде, в котором утром выехал из резиденции – сделал первый шаг по красной Глухово-Колпаковской земле в сторону места своей предполагаемой гибели – то есть, в тот самый миг, когда в Глухово-Колпаковской области начался очистительный ливень. Мормышкин, значит, плюхнулся в кресло и сразу за окнами потемнело, и в стекла застучал такой силы дождь, что неробкие молодые люди ошую и одесную от Мормышкина тревожно переглянулись.

– Траххх! – раздалось за окнами. – Траххх!.. Траххх!..

Молнии забили словно бы в самое мормышкинское сердце, белейший свет заполоскал в окнах, однако ни Мормышкин, ни его усатый клеврет не обратили ни малейшего внимания на разгул стихий, как будто у них обоих не было сердец.

Человек с самоскрепкой зашел к новому губернатору слева, словно официант, и подал лист из папочки.

– Указ о вашем вступлении в должность губернатора, – произнес человек.

Мормышкин почесал себе через брюки яйца, потянулся к мраморному пресс-папье на голубовичевском столе, вытащил ручку – та оказалась бутафорской, Голубович, как вы знаете, подписывался хорошим «паркером», который сейчас, пусть и со сломанным пером, пребывал во внутреннем кармане его насквозь промокшего пиджака, валяющегося на шоссе. Стремление к правде заставляет нас свидетельствовать, что в настоящий английский «паркер» Ивана Сергеевича во время русской грозы попала вода, и «паркер» с той минуты стал уж совершенно негоден, что выяснилось несколько позднее.

– Ручку! – хрипло приказал Мормышкин за несколько километров от непреклонно идущего сквозь бурю Голубовича, и это было первое слово, которое произнес он после воцарения в Глухово-Колпакове.

Лысачок молча вытащил из себя довольно простенькую шариковую ручку, щелкнул ею и тоже подал, как и список. Мормышкин расписался на листе.

– Новый состав областного правительства, – подал тот второй листок.

Мормышкин, сопя, расписался на втором листе. Лысый было потянул из-под самоскрепки и третий лист, чтобы подать его Мормышкину на подпись, как даже не в приемной – а двери из кабинета в приемную, и из приемной в коридор, и из коридора на лестничную клетку стояли распахнутыми, потому что охране необходим обзор, все должно просматриваться и легко простреливаться от и до – как на лестнице раздался поросячий визг. Вот тут Мормышкин среагировал и вопросительно посмотрел на подающего ему листы. Тот сделал недоуменный жест.

– Я ж сказал, – выцедил Мормышкин, – сказал: без эксцессов… Еще мне тут… В первый день… В чем дело?

Bизг повторился и тут же смолк, зато немедленно раздался другой звук, словно бы волчий или медвежий рык. Можно было бы предположить, что здесь, на губернаторской лестнице, волк дерет поросенка. Визг прозвучал вновь, и в тот же миг гроза прекратилась, как выключилась. Ровный благостный свет разлился по кабинету.

Высокий быстро вышел и так же быстро вернулся.

– К вам на прием женщина, жительница Глухово-Колпакова, – бесстрастно доложил он.

– Какая еще… жж… женщина?! – Мормышкин взялся обеими руками за край Bанькиного красного дерева стола, костяшки его пальцев побелели, а сама прелатская физиономия начала багроветь. – Какая… Какой еще… прием?! Что за… крики?!

– Укусила сотрудника, – доложил лысый. – Он ей рот зажал… Прокусила перчатку…

Мормышкин молча засопел, все более багровея, и вдруг яростно зачесался, как дворовый пес.

– Советую, Виталий Алексеевич, принять… Вас защищают, – высокий человек бросил взгляд на автоматчиков, и те видимо подобрались. – А тут первый посетитель… То есть, посетительница… Население узнает, как новый губернатор себя проявил… А потом закроем прием… До специального объявления…

Мормышкин посмотрел на лысого и кивнул.

– Заводи! – крикнул лысый.

Вимовец с автоматом на плече ввел, цепко придерживая ее за локоть, первую мормышкинскую посетительницу – совершенно мокрую с головы до ног Катерину. Сейчас вокруг ее намазанных алым губ виднелись такие же алые разводы – то ли вампирская сущность актрисы сама проявила себя, то ли кровь с прокушенной руки вимовского автоматчика осталась, то ли просто размыло помаду – ну, не знаем. Макияж, наложенный на скорую руку, точно был размыт и стекал по щекам, делая даму схожей с индейцем в боевой раскраске. С короткой юбки, с просвечивающей от воды кофточки и с накренившегося набок черного пучка на голове актрисы капала вода и немедленно же накапала целую лужу на наборном Bанькином паркете.