Мормышкин оцепенел.

– Присаживайтесь, – бесстрастно предложил лысый. – Какой у вас вопрос? Губернатор слушает вас.

Настрадавшаяся Катерина утвердилась в кресле перед столом. Введший ее охранник отступил на шаг.

– Ка-кой-у-вас-воп-рос? – повторил лысый усачок по слогам, профессионально скрывая раздражение.

– Театр – это святое! – молвила первая мормышкинская посетительница и даже руку простерла на сторону. С таким жестом обычно ваялись монументы XVIII века. – И мы не желаем!.. Все… То есть, что я… Значительная часть труппы! Не желает более носить имя! В наше время!.. Извращенец! – вновь взвизгнула она, имея в виду, разумеется, Анатолия Васильевича Луначарского, но любой из присутствующих мог принять обвинение на собственный счет.

– Кто… извращенец? – страшно спросил Мормышкин и почему-то вновь машинально почесал у себя между ног, видимо, сам не замечая производимого им деяния или вовсе не придавая не очень приличному в присутствии женщины, да и вообще в присутствии кого бы то ни было почесыванию никакого значения. – Кто… извращенец?

К сожалению, мы можем констатировать, что Глухово-Колпаковская травести не услышала угрозы в вопросе нового губернатора.

– Луначарский! – закричала она в экзальтации. – Луначарский извращенец! Труппа не желает носить имя извращенца! Мы желаем носить имя князя Бориса Глебовича Кушакова-Телепневского! Основателя нашего театра! Князя! Князя! Князя! – заорала актриса, словно бы разборчивая невеста, требующая у маменьки титулованного жениха, и – смолкла, видимо, исчерпавши все эмоциональные силы.

– Так, – при упоминании Луначарского Мормышкин откинулся в кресле. Слабое подобие улыбки изобразилось на его прежде почти неподвижном лике. – Так… – он повернулся к лысому. – Так, – повторил он в третий раз, будто бы разбег брал перед формулированием первого своего решения в ранге губернатора. – Театр закрыть… Актеров всех уволить по собственному… Здание театра… Здание, – тут он несколько затруднился, потому что не имел готового решения, как лучше использовать вдруг освободившееся театральное здание, но решение, разумеется, пришло незамедлительно. – В здании разместить штаб-квартиру Глухово-Колпаковской фирмы VIMO.

– Слушаю, – произнес лысый усачок. – Сегодня сделаем.

А далее произошло следующее, дорогие мои. В голове у актрисы второй раз за день громко щелкнуло. Присутствующие в силу своего воспитания и образа жизни не могли интерпретировать этот почти металлический звук иначе, как звук взводимого пистолетного затвора. Актриса же безо всяких ступы или, например, помела взлетела в воздух, одно мгновение – картина эта бессменно стоит у нас перед глазами, – взлетела в воздух, мгновенно вытягиваясь и становясь не прежней кургузой и толстой, с отвислой жирной задницей и отвислыми сиськами сорокалетней теткой в насквозь мокрой одежде, а юной, тонкой и трепетной девочкой с совершенно замечательной, тронутой лишь похотливыми взглядами попочкой и маленькими прелестными грудками. Собранный утром наскоро черный пучок на голове актрисы в этот миг полета сам собою развязался и превратился в темно-русые – чуть мы не написали «развевающиеся по ветру» – нет, свободно ниспадающие прекрасные волосы. Не ведьма, но юная богиня застыла в воздухе над бывшим голубовичевским, а теперь мормышкинским столом, юбка и блузка вместе с трусиками и лифчиком слетели с нее, теперь она предстала в полупрозрачной розовой материи, ниспадающей с тела. Одно мгновение, миг единый Мельпомена летела к Мормышкину, вытягивая вперед теперь не широко открытую, как на памятнике, а напряженную, явно нацеленную, желающую схватить жертву руку, во второй же руке летунья держала на замахе некий астральный, внеземной, но несомненно театральный предмет – уж если не пистолет, так нож или же кастет, или просто булыжник, или заурядную, как и все оружие вимовских сотрудников, ручную кумуляшку[139]. Одно мгновение продолжался полет. Тут же тетка с грохотом рухнула на пол; грохот от ее падения слился с неистовым грохотом автоматных очередей, потому что в помещении выстрелы слышатся особенно громко. Из множества ран первой посетительницы несомненно предпринявшей попытку покушения на губернатора Мормышкина, обильно хлынула кровь, заливая и ее короткую юбку, и блузку, и колготы, и маленькую, выпавшую из мертвой руки сумочку. Пучок, действительно, развязался от удара головы об пол, и теперь черные мокрые волосы актрисы полоскались в крови.

Лысый усатый человек, подававший губернатору бумаги на подпись, молча повернулся, сделал два шага к хайтековской из матового стекла и металла стенке, откатил одну секцию, словно бы прекрасно знал о том, что и где у Ваньки Голубовича в этой стенке хранится, достал не то скатерку, не то простыню и, взмахнув ею, накрыл расстрелянную.

– Вынести через пятый подъезд, – приказал лысый. – Закопать на свалке…

Двое вимовцев потащили завернутую в скатерть актрису.

– Хотя нет… Нет… – он обернулся к Мормышкину. – В актовый зал ее. Установить личность. Сделаем покушение на народного губернатора фактом истории.

Мормышкин кивнул. Всем журналистам – человек двадцать их набралось плюс четыре телекамеры – и всем вызванным на работу и уже собирающимся в большом актовом зале сотрудникам администрации предстояло, таким образом, услышать сразу о двух покушениях на двух губернаторов, произошедших в одно и то же утро. А это уж… А это уж, дорогие мои… Таких случайностей не бывает, сами понимаете.

Мертвую Катерину, судьбу которой столь бездушно предсказал драматург А. Н. Островский, потащили вниз по лестнице. Лысый, кивнув еще нескольким охранникам, пошел следом.

– Никаких больше сучьих баб, – проскрипел Мормышкин в спины клевретам. – Все! – тут он даже некоторый смешок изобразил. – Прием закрыт.

В это время Голубович уже подъезжал к зданию администрации.

А теперь, дорогие мои, мы расскажем поподробнее о самом Серафиме Кузьмиче и о достославных делах его. Но прежде мы должны окончить рассказ о происходящем в hall гостиницы Savoy.

Лишь только Херман вышел за дверь, Темнишанский молча поднялся, вновь протирая пенсне. Он понимал, что сейчас последует вердикт для него. Водрузивши пенсне на нос, Николай Гаврилович уставился на полковника. Секунды три-четыре они с Ценнеленбергом мерялись силою взглядов. Неистребимая приверженность к правде заставляет нас свидетельствовать, что в соревновании сем Николай Гаврилович победил – возможно, потому, что оказался вооружен волшебными стеклами. Но последнее слово, разумеется, осталось за полковником.

Отведши взгляд, он повернулся к двери и крикнул:

– Гурин!

Вошел еще один жандарм – высокий и плотный вахмистр – с кандалами в руках. Темнишанский улыбнулся. А чего еще должен был ожидать этот человек? – спросим мы с вами.

– По Высочайшему указанию вы будете возвращены первым же этапом к месту прежнего отбывания ранее вынесенного вам приговора. В Нерчинский округ. Приговор вновь вступает в законную силу.