Большинство людей, остававшихся в “зоне”, были ликвидаторами. В основном они работали “внутри” 15 дней, а затем разъезжались по домам, в Киев или другие города, и 15 дней восстанавливались. Это было правило. Но были и исключения — те, кто отдавал всего себя этой работе и почти не покидал “зону”, разве что на день-другой, чтобы повидаться с семьей. Директор “Спецатома” Юрий Соломенко и главный инженер Виктор Голубев почти все время проводили в “зоне” и собирались оставаться там, пока “саркофаг” — наименование четвертого реактора — не будет “чистым”. Когда я брал у них интервью, Голубев извинился и ушел раньше: у него была другая встреча. Едва за ним закрылась дверь, Соломенко сказал мне, что дни его друга сочтены. Голубев узнал об аварии, когда работал на строительстве реактора на Кубе. Он поехал добровольцем на тушение пожара. В эти первые дни он получил такую дозу радиации, что его кожа сгорела и сходила клочьями. Соломенко сказал, что тело его друга “в ужасном состоянии”. Но он отказывался покидать Чернобыль, пока дело не будет сделано.

“С Чернобылем та же история, как с любым другим местом в нашей стране, — говорил Щербак. — От полного забвения нас спасает горстка порядочных людей, несколько героев, которые рассказывают правду и рискуют жизнью. Если бы это не было опасно, я бы сохранил Чернобыльскую АЭС. Получился бы великий памятник советской империи”.

На Сахалине я встретил свободного человека. Его звали Николай Батюков. Он мог бы стать интеллектуалом, а стал рыбаком, кочующим с места на место. Он только краем уха слышал о политических страстях, кипевших в тысячах километров отсюда. Он мало что мог сказать о Горбачеве, Ельцине или любом другом столичном политике. “Как видите, я держусь от всего этого в стороне”, — сказал он.

В России я встречал очень мало людей, живущих в ладу с собой. Батюков был одним из них. Ему было за 50. Когда-то в далеком прошлом он был, что называется, интеллигентом, прилежно учился, но не увидел в умственном труде “никакого будущего”. “Его в нашей стране, в Советском Союзе и быть не может”. Поэтому он выбрал жизнь “полунелегала”, “свободного рыболова”. “Чтобы быть свободным в нашей стране, от нее надо убежать, — сказал мне Батюков. — Я не мог убежать в Токио, поэтому просто затерялся”.

В теплое время года Батюков разбивал лагерь среди сосен на берегу Охотского моря — таком же изрезанном и живописном, как океанский берег Северной Калифорнии. Ловил он в основном лососевых и дальневосточного колючего краба, а улов продавал на рынках в столице острова — Южно-Сахалинске. У него была запущенная седая борода, как у отшельника. В тот день он устал больше обычного. Много часов он вытаскивал полные сети летней кеты, шедшей на нерест. Рыбы здесь было куда больше, чем он мог наловить. Больше всего его раздражали “государственные сети”, поставленные вдоль берега рыболовецкими судами: прекрасная рыба успевала всплыть брюхом кверху и сгнить, пока праздные капитаны судов ждали команды из Москвы, чтобы начать вытаскивать сети. Сейчас в этих сетях, на взгляд Батюкова, было 68 тонн рыбы. Но местные бюрократы ждали указаний вышестоящих бюрократов из “системы центрального командования”, а тем временем улов на миллион долларов мог скоро превратиться в гниль из протухших кишок, костей и чешуи. “Как возможна такая глупость?!” — вопрошал он.

Словно для иллюстрации потерь, которые несет страна, Батюков устроил нам угощение из морепродуктов, самое роскошное из всех, что я когда-либо едал. Все было приготовлено на открытом огне — в мятых жестяных котелках и на древней сковороде. Стряпал он быстро и умело: через пятнадцать минут все было готово. Нам была предложена уха, не уступавшая марсельскому буйабесу, дымящаяся горка крабов, сверкающая красная икра, намазанная на свежий хлеб, самогон и горячая “чага” — коричневый напиток, заваренный на древесном березовом грибе. Большинство советских людей толстели от плохой колбасы, картошки, масла. Стол Батюкова был несравненно изысканнее и здоровее.

“Я живу так, как мне нравится, — сказал он. — Но так можно жить, если только тебя не слышно и не видно. В вашей стране я был бы рабочим, может быть, бизнесменом. Здесь я, считай, вне закона. Рыбак-нелегал. Мне, понятно, нравится то, что я слышу по радио: Сахаров, гласность… Допустим. Но я поверю в это, когда сам увижу. Вот скажите мне — вы ведь были в Южно-Сахалинске: что, изменилось там что-нибудь? Думаете, там есть место для свободного человека вроде меня?”

В 1890 году Чехов уехал от московских литературных успехов и отправился по железной дороге и пароходами в самое отдаленное место обитания каторжников и поселенцев, на Сахалин. “Кажется, что тут конец света и что дальше уже некуда плыть”, — записал он в путевом дневнике, подплывая к острову. Во времена Чехова Сахалин был российской Австралией, местом каторги и ссылки, настолько удаленным, что оно могло быть синонимом изгнания. В тюрьмах и поселениях процветали произвол, насилие и жестокость. Один арестант убил тюремного надзирателя-садиста, удушив его в квашне с тестом. Условия труда были тяжкие. Работавшие в рудниках ели сальные свечи и гнилушки, в то время как царские министры продавали за границу здешнюю рыбу и икру. Чехов приехал сюда для работы — он провел перепись населения, разговаривал с арестантами и поселенцами и из путевых очерков составил большую и удивительно хладнокровную книгу “Остров Сахалин”. Чехову Сахалин казался таким же далеким, как Патагония; но для него он был не только географической точкой, но также воплощением идеи громадности — России и царской власти. Проводя перепись, Чехов встречался с людьми, чьи имена тоже свидетельствовали о беспредельности и заброшенности: “У бродяг самое употребительное имя Иван, а фамилия Непомнящий. Вот несколько бродяжеских прозвищ: Мустафа Непомнящий, Василий Безотечества, Франц Непомнящий, Иван Непомнящий 20 лет, Яков Беспрозвания, бродяга Иван 35 лет…”

Царские тюрьмы на Сахалине давно закрылись. Сталин для массовых убийств облюбовал место поближе, хотя добираться туда было труднее, — Колымский край. Сахалин же советская власть всячески пыталась советизировать: в Южно-Сахалинске настроили приземистых некачественных многоквартирных домов, по берегам гаваней и в других местах организовали убогие колхозы. Чтобы заселить остров, государство предлагало горнякам, рыбакам и колхозникам надбавки к зарплате.

Сахалин считался пограничной зоной, поэтому еще за несколько месяцев до моего приезда (я побывал там летом 1989-го) остров был закрыт не только для иностранцев, но и для советских граждан-нерезидентов. На острове повсюду стояли бетонные будки пограничников — их я еще застал. Пограничные войска, относившиеся к КГБ, комплектовались солдатами, которые по возрасту могли бы быть студентами-второкурсниками. На поясах они носили ножи. Присутствие иностранцев их ошарашивало: то явился репортер The Washington Post, то корейский торговец компьютерами… Им это, вероятно, казалось вражеским вторжением, но приказ был нас пропускать.

На Сахалин я поехал, чтобы узнать, добрались ли до самых окраин России реформы, затеянные в Москве. К моему прибытию признаки пробуждения на острове были уже вполне заметны. Первый тревожный сигнал для местных партаппаратчиков прозвучал в мае 1988-го, когда несколько сотен человек вышли на митинг перед драмтеатром имени Чехова. Они обвиняли первого секретаря Сахалинского обкома Петра Третьякова в том, что тот выделял квартиры своим родственникам и вообще занимался кумовством. Милиция и КГБ окружили демонстрантов, но силы правопорядка были так ошеломлены и деморализованы, что ничего не предприняли. Партия постаралась сделать вид, что ничего не произошло. Признать факт митинга означало бы признание “серьезности положения”. Это было недопустимо, немыслимо. Наутро местные газеты, как положено, сообщили о “горстке экстремистов”, но о содержании протеста не упоминули ни словом.