В 1989 году я оказался во Львове, где встречался с компаниями националистов, которые клялись, что “когда-нибудь” их республика, в которой проживает больше 50 миллионов человек, вторая по численности населения после РСФСР, объявит себя независимой, и это нанесет Союзу куда больший урон, чем отделение маленьких балтийских государств. Они хорошо знали историю. Ленин однажды сказал: “Потерять Украину — потерять голову”. Братья Богдан и Михаил Горыни, до прихода Горбачева отбывшие тюремные сроки за антисоветскую деятельность — борьбу за независимость Украины, — говорили, что, хотя до появления независимой постсоветской Украины, может быть, пройдут годы, прежний режим уже разлетелся на куски в прямом и переносном смысле 26 апреля 1986 года, в 1:23 — в ту секунду, когда произошел взрыв на Чернобыльской АЭС. Эта катастрофа с самого начала была окутана мистическим флером. В первые недели люди сообразили, что “чернобыль” означает полынь, и вспомнили строки из Откровения Иоанна Богослова (8:10–11): “…и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки”.

В Чернобыльской аварии отразились все пороки советской системы, ее упадок, ее чванство, упрямое невежество и самообман. Перед поездкой в Чернобыль я договорился о встрече с Анатолием Александровым — физиком, разработавшим модель чернобыльского реактора. Александрову было сильно за 80, он был старейшиной советской науки. До 1986 года он был президентом Академии наук, также возглавлял Институт атомной энергии имени Курчатова. В брежневские годы Александров писал, что атомные электростанции на 100 % безопасны и строить их надлежит как можно ближе к населенным пунктам, чтобы зимой было проще решать проблемы с отоплением.

Кабинет Александрова был больше всех, виденных мною когда-либо, больше даже дворцовых кабинетов в Кремле. Он и несколько его помощников и инженеров сидели полукругом и обсуждали аварию. Нет, раскаяния он не чувствовал. Да, реактор был надежен, а предупреждения о возможной аварии — абсурдны. “Если и был дефект-другой, мы его исправили”. Когда я упомянул прогнозы, что из-за радиации в следующие годы погибнут сотни, если не тысячи людей, Александров замахал на меня огромными старческими руками:

— Бросьте, — сказал он. — Это нелепое преувеличение. Об этом можно не беспокоиться!

Но беспокоиться было о чем. Взрыв на ЧАЭС поднял в воздух радиоактивное облако в десять раз смертоноснее, чем осадки после бомбардировки Хиросимы. Некоторые дети в округе получили облучение, эквивалентное тысяче рентгенографических обследований грудной клетки. В ликвидации последствий аварии приняло участие больше 600 000 человек; работа эта была смертельно опасна. Из зоны поражения эвакуировали более 200 000 человек, но лишь с 36-часовым опозданием, когда людям уже досталась опасная зона радиации. Тысячи и тысячи людей в Белоруссии, Украине и других республиках по-прежнему едят овощи, выращенные на радиоактивной почве и пьют зараженную воду. Руководство колхоза им. Петровского в Народичах (Житомирская область, Украина) сообщало, что в 1987 году родилось 64 животных с серьезными аномалиями: телята без голов, ног, ребер, глаз; свиньи с деформированными черепами. В 1988 таких животных родилось еще больше. До аварии подобных случаев было всего три или четыре. “Московские новости” писали, что в этих местах счетчики фиксировали 30-кратное превышение нормы радиационного фона, но скот все равно продолжали кормить сеном с зараженных полей. Местные жители получали субсидию от государства — 35 рублей в месяц. Эти деньги здесь прозвали “гробовыми”. Бюрократии не было дела до последствий радиации, или она в них не верила. Еще в 1990 году в магазины в Сибири и на севере России было завезено больше 1980 тонн зараженного мяса: его поставил Брянский мясокомбинат, продолжавший изготовлять колбасу из говядины и свинины, уровень радиации в которых превышал норму в 10 раз.

“Чернобыль был не просто похож на коммунистическую систему. Они были одно и то же, — говорил Юрий Щербак, украинский врач и журналист, боровшийся за публикацию правдивых данных о медицинских и экологических последствиях аварии. — Система въелась в нашу плоть и кровь, как та радиация, а власти делали, что могли, чтобы все скрыть и притвориться, что ничего не случилось”.

Когда операторы четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС сообщили о небывалой катастрофе, их начальники и не думали что-то предпринимать. Чиновники в Чернобыле затверженно повторяли, что произошел “инцидент”, но ничего серьезного, реактор не разрушен. Небылица улетела в Москву. На следующий день обитатели Чернобыля, Припяти и близлежащих деревень продолжали жить обычной жизнью, накрытые радиоактивным облаком. Дети играли в футбол в радиоактивной пыли. На открытом воздухе справили 16 комсомольско-молодежных свадеб. В зараженной реке старики удили зараженную рыбу, а потом ее ели. Когда операторы доложили директору АЭС Виктору Брюханову, что уровень радиации на станции в миллионы раз превышает норму, тот ответил, что, очевидно, счетчик вышел из строя и его нужно выбросить. Больше суток заместитель председателя Совета министров СССР Борис Щербина отказывался приступить к массовой эвакуации. “Паника хуже радиации”, — заявил он. Насколько серьезна авария, мир узнал только после того, как скандинавские ученые сообщили о резком повышении радиационного фона. Даже эвакуировав собственные семьи, украинские партийные начальники настаивали на проведении первомайского парада. Киевские дети подымали в воздух тучи радиоактивной пыли, прославляя достижения социализма. После бессмысленных словопрений в политбюро и принятия мер по засекречиванию информации о катастрофе Горбачев наконец выступил по телевизору через 16 дней после аварии и значительную часть выступления посвятил обличению западной прессы.

“А реактор тем временем горел, — писал Григорий Медведев, инженер, одно время работавший на ЧАЭС. — Горел графит, изрыгая в небо миллионы кюри радиоактивности. Но это горел не просто реактор, прорвало давний скрытый нарыв нашей общественной жизни, нарыв самоуспокоенности и самообольщения, мздоимства и протекционизма, круговой поруки и местничества, смердил радиацией труп уходящей эпохи, эпохи лжи и гнойного расплавления истинных духовных ценностей”.

В 1988 году заместитель председателя Совета министров Щербина издал секретный указ, действовавший до 1991-го: советским врачам запрещалось указывать в качестве причины смерти радиактивное облучение. Сам Щербина, получивший большую дозу радиации, умер в 1990-м. О причине его смерти написали: “не установлена”.

Однажды утром в Киеве чиновник из “Спецатома”, организации, отвечавшей за ликвидацию последствий аварии, посадил меня в микроавтобус и повез на север, к Чернобыльской АЭС. Я и прежде бывал в городах, “застывших во времени”: в Гаване, где ветшали отели времен игорного рая и Батисты; в Рангуне, где не ходили часы, по улицам раскатывали чиненые-перечиненные английские машины, а в викторианском отеле сервировали почерневшее английское столовое серебро. Обычно это были места, где остатки колониального прошлого соединялись с нищетой при национальных правительствах. В Чернобыле было по-другому — это были руины советского строя, зримый и ужасный образ эпохи, которая началась в 1917 году и теперь заканчивалась. Мы проехали несколько КПП, пересели в “грязный”, то есть зараженный микроавтобус и направились в “зону”. В Припяти стояли брошенные многоквартирные дома — в том же плачевном состоянии, в каком находился весь жилой фонд в Советском Союзе. Здесь и жили рабочие и администрация АЭС. Вокруг разворачивался лунный пейзаж: опустевшие детские площадки, врастающие в землю машины, автобусы и железнодорожные вагоны, заброшенные поля. После аварии люди, которым срочно нужны были деньги, откапывали автомобили и продавали их радиоактивные запчасти, а то и просто перегоняли машины в Киев. Я встречался с пожилыми людьми, которых эвакуировали, но они вернулись в “зону”, чтобы доживать здесь свой век и умереть. Они никогда не верили ничему, что говорило государство, — и почему бы стали верить теперь? Они пили отравленный чай и ели отравленную картошку. В нескольких сотнях метров от их жилья стоял четвертый энергоблок, закованный в бетонный саркофаг. Инженеры все еще ломали голову над тем, как устранить перманентную опасность, исходящую от реактора. Бетон ведь не вечен.