Марина до сих пор диву давалась, как это никому в голову невзбрело связать ранение Макара с ночным угоном грузовика из лазаретного гаражаи, главное, с побегом полутора десятков австрийских военнопленных из лагеря наНиколо-Александровской пристани. А ведь так просто было сопоставить, соединить,связать! Но Васильев был до того потрясен созерцанием полуголой дочери вобъятиях какого-то молодого мужика, он так горько рыдал и так страшноматерился, что у него словно бы разум наполовину отшибло. А в остатки егоудалось довольно легко втемяшить следующую неправдоподобную историю:Грушенька-де встречалась с Макаром, но в нее был влюблен какой-то другойчеловек (неведомо кто, имени своего он ей не назвал), и вот вчера, узнав, чтоона отправилась на свидание с Макаром, тот человек, следивший за ней, ворвалсяв дом Марины, давшей приют влюбленным (а что ей было делать, коли Грушенька еечуть ли не на коленях просила об этом?), и выстрелил в удачливого соперника.После чего он скрылся в неизвестном направлении. Нет, ни Грушенька, ни Маринаописать его не могут, они его не разглядели толком. Можно сказать, вообще неуспели заметить! Почему Марина наплела приставу с три короба всякой чепухи припервой встрече? Да потому, что испугалась! Да и с пьяной головы небось и нетакого наскажешь…

На счастье, Грушенька, проснувшись, очнувшись и увидав отца,не умерла немедленно на месте, а решила: лучше пусть сочтет ее потаскушкой, чемпособницей беглых врагов. Утрату чести он простит ей скорей, чем предательство,к тому же за такие вещи в военное время – прямая дорога в тюрьму… И она толькорыдала, пока Марина выкладывала «историю». Рыдала и помалкивала. Ну что ж,Васильев и его приятель Фуфаев были вполне убеждены. Грушеньку отец увез домой,а Макара со всеми почестями, какие приличествуют будущему зятю (а как же, грехведь нужно покрыть, и чем скорей, тем лучше!), – в военный лазарет. ДокторЖдановский оказался поблизости очень кстати. Именно он научил очнувшегосяМакара, что говорить, если его станут спрашивать о событиях ночи, кому и какотвечать. Парень был еще слишком слаб после ранения, чтобы спорить, а крометого, вполне реальная возможность жениться на такой красавице и сделаться зятемвсемогущего в Х. человека – Василия Васильевича Васильева – сделала из негосущего олуха, одуревшего от нежданно привалившего счастья. Марина с тоскойвынуждена была признать, что соратника по борьбе она лишилась навсегда: все этисобытия в мгновение ока перенесли принципиального, склонного к самымрадикальным мерам Макара Донцова во вражий стан, сделали сущим оппортунистом.Однако сейчас ей было не до жиру. Быть бы живу!

Ни с Макаром, ни с Грушенькой, ни с кем другим из Васильевыхона больше не встречалась. Единственно, о чем просил Василий Васильевич, когдаувозил дочь из ее дома, – это о молчании.

– Да пусть она только посмеет начать мести языком на всехперекрестках! – так и взвился пристав Фуфаев. – Я ей так хвоста прищемлю! Да яей язык вырву!

Марина и ухом не повела на угрозы, но Васильеву дала-такислово молчать.

Конечно, ему было невдомек, что никакого благородства илизаботы о Грушеньке ею проявлено не было – она заботилась прежде всего о себе. Впервую минуту, когда Марина узнала о страшном (тем более страшном, что,оказывается, уже давно замышленном!) предательстве Андреаса, она хотела толькоодного – умереть немедленно, не сходя с этого места! Но уже через несколькомгновений она поняла, что жизнь продолжается. Умереть она еще успеет… еслизахочет. Но слишком сильны были в ней воля к жизни и жажда жизни, слишкомвелики духовные силы – словно всю слабость принял на себя ее отец, два годаназад ушедший в какой-то неизвестный скит, чтобы принять там смерть от рака ввиде Господней кары за то, что его единственная дочь встала под знаменаантихриста и связалась с христопродавцами-социалистами.

Да, Андреас верно понял: умирать от разбитого сердца она несобиралась. И, оплакав это самое сердце, она словно бы навеки вырвала его изгруди – живое, чувствующее, исполненное боли, изнемогшее от тоски по мимолетноизведанному, но тотчас же утраченному счастью. Так что теперь на его местеостался просто-напросто физиологический орган для обычной перегонки крови –довольно-таки охладелой крови.

Да, с Васильевыми она больше не виделась. Вроде бы не такойуж большой город Х., даже, можно сказать, совсем маленький, а все же и в немможно ухитриться – и не видеть, не встречать тех людей, которых видеть ивстречать не хочешь. Зато Марина довольно часто виделась со Ждановским. Иименно от него она узнала, что из армии вернулась милосердная сестраКовалевская, вернее, прибыла в отпуск по ранению.

С тех пор минул почти месяц, но Елизавета Васильевна до сихпор не подала Марине вестей о себе. Это могло означать только одно: онанаслушалась от Васильевых ужасных гадостей, ей теперь с Мариной и словомобмолвиться противно.

Да и ладно! Больно нужно!

Марина довольно долго задирала нос перед самой собой, однакоравнодушие Ковалевской ее заело. В глубине души она постоянно искала поводповидаться с ней и поговорить… быть может, объясниться… однако повода такоговсе не находилось. А сейчас им вполне могло стать письмо тети Оли Понизовской.

И Марина немедленно оделась и отправилась в путь, невзираяна то что уже смерклось.

Сяо-лю только грустно вздохнула, глядя вслед «мадамеМаринке», – она опять не поцеловала «малысика Павлисика», даже слова ласковогодля него не нашла… Ну что ж, мальчик постепенно привыкает к неприветливостиматери и тоже почти не обращает на нее внимания. Одна Сяо-лю существует длянего, она – средоточие его маленького мирка, Павлик все крепче привязывается кмаленькой китаянке. Крепче, чем даже к матери!

* * *

Когда Грачевский вышел из редакции «Энского листка», ужепочти смерклось. Ветер нес по мостовой ворох сухих листьев. Грачевскийпосмотрел им вслед и удивился: оказывается, осень наступает. Первые днисентября выдались яркими, солнечными, жаркими, городские липы и вязы стоялизеленые, как бы довольные затянувшейся летней зрелостью и собственной красотой.Но вот промчался, словно какое-нибудь жалкое перекати-поле, ворох мусора инамекнул, что… что «жизни летней слишком срок короток», как сказано у… У кого?Забыл, забыл… Увы, даже совершенная память актерская, хранящая сотни и тысячистрок, рано или поздно перемешивает их все в такой же вот сухой, бессмысленныйворох отрывков и обрывков, как тот ворох травы, листвы и мусора, что промчалсясейчас мимо.

– Глуп же ты, братец, – обругал вдруг самого себяГрачевский. – Нашел кого забывать, в самом деле! Это ведь Шекспир!

Я с летним днем сравнить тебя готов,

Но он не столь безоблачен и кроток;

Холодный ветер не щадит цветов,

И жизни летней слишком срок короток…