Почему? Не за тот же пятикопеечный билетик, в конце концов?Благодарность миллионократно превышает совершенный им добрый поступок. А почемуМурзик жаждет его смерти? Не за то же дурацкое собрание, с которого когда-то впанике бежал гимназист Шурка Русанов?

Можно было сколько угодно пожимать плечами, однако Шурказнал, вернее, чувствовал: ответ на вопрос, почему его вдруг начал преследоватьвоскресший товарищ Виктор, имеет отношение не только к прошлому, но и кнастоящему. Может быть, вообще только к настоящему…

Он вздрогнул… – пальчики Станиславы Станиславовны мягкокоснулись его пальцев.

– Что случилось? – шепнула она. – О чем вы задумались? Вытак глубоко задумались! Скажите мне, расскажите, может быть, я…

Ее чудные темные глаза были так близко, ее губы приоткрылисьот волнения, и Шурка отчетливо вспомнил, что делала когда-то с его губами КлараЧеркизова, от чего он тогда горел, пылал и плавился в пресловутом, стократновоспетом поэтами огне желания. Вот бы проделать то же самое с губами СтаниславыСтаниславовны! И чтобы снова гореть и плавиться – только вместе с ней…

И он уже приподнялся над стулом, даже подался вперед, чтобынемедленно начать осуществлять свою мечту, как вдруг за спиной распахнуласьдверь и зычный голос швейцара Фукса возвестил:

– А, вот вы где, пан Русанов! Со Станиславой Станиславовнойлясы точите! К вам пришли!

Да, у швейцара «Энского листка» Фукса было, было такоесвойство: появляться клинически, катастрофически не вовремя. Он вламывался влюбой кабинет именно тогда, когда там происходило нечто ответственное,требующее особой сосредоточенности, – редакционные летучки, конфиденциальныеинтервью или распределение гонораров. Именно поэтому люди несведущие поначалудумали (в их числе побывал какое-то время и Шурка Русанов), что Фукс – неподлинная фамилия швейцара, а его прозвище. [12] Тем паче актуальное, что онбыл тоже беженцем, как и Станислава Станиславовна, причем тоже из Варшавы(оттого и называл всех панами), квартиры и даже комнаты не имел, не снимал, атак и жил в швейцарской и спал на старом, засунутом туда за ненадобностьюбильярдном столе. Таким образом, Фукс был не только швейцаром, но и ночнымредакционным сторожем.

– Пришли? Ко мне? – сомнамбулически пробормотал Шурка, слепонашаривая на столе гранки своего матерьяльчика о сахарных бунтах, которые(гранки, понятно, а не бунты!) он правил вместе со Станиславой Станиславовной.То есть с правки все и началось, ну а потом уже понеслось по воле волн, как тотзнаменитый челн… – Кто ко мне пришел?

– А вот сей пан! – провозгласил Фукс, сторонясь.

И Шурка увидел высокого, несколько сутулого господина, привзгляде на которого у всякого возникало воспоминание о каком-то grandseigneur’е былых, баснословных времен всеобщего благородства, ныне, конечно,канувших в область глубоких преданий. Было что-то совершенно безошибочноактерское в его еще красивом, хотя и обрюзгшем, покрытом глубокими морщинамилице, в черной с проседью accroche-c?ur – завитке, пересекающем высокий лоб, вярких глазах, почти спрятавшихся в морщинистых, набрякших веках, да и во всейего повадке. Он был одет в черное, и обыкновенный осенний пыльник гляделся нанем совершенно как бархатный плащ испанского гранда. И в манере носить одежду свидом почти вызывающе элегантным тоже чувствовался актер, и в звучном голосе,произнесшем самые простые слова:

– Вы меня не узнаете, господин Русанов? – с такимвыражением, словно должен был произнести:

Узнали ль вы меня,

О юный репортер,

Семейства благородного

Никчемный отпрыск?

Ну да, это и был актер – бывший премьер и герой-любовникНиколаевского театра, ныне подвизавшийся на ролях резонеров или благородныхотцов, а порою и с блеском прокатывавший свой талант в ипостаси гениальных злодеев,– Яков Грачевский.

Шурка при виде Грачевского ощутил враз стыд и страх.

Стыд – оттого, что когда-то Грачевский был единственнымсвидетелем приснопамятного поцелуя Шурки Русанова с любовницей собственногоотца. Страх – оттого, что тот же самый Грачевский оказался в одной компании сШуркой, Альмавивой-Малининым, Мопсей Аверьяновой и Тамарой Салтыковой, когда ихявились пичкать всякой террористической чепухой два товарища: Павел и Виктор. Ипоявление Грачевского именно тогда, когда в новую, замечательную, можносказать, светлую и радостную жизнь Шурки Русанова вдруг заглянул призракчудовищного Мурзика (товарища Виктора тож), было воспринято молодым репортеромкак самое мрачное и пугающее пророчество судьбы.

– Мне бы вас на два слова, господин Русанов, – пробормоталГрачевский, прижимая к груди мятую черную шляпу, переминаясь с ноги на ногу имгновенно преображаясь в курьера, явившегося наниматься на работу.

– Извольте-с, – пробормотал Шурка, неловко выбираясь из-застола, – только где же? У нас в редакции свободного места не найдется, вотразве что…

– Оставайтесь здесь, – предложила Станислава Станиславовна.– Я как раз собиралась корректуры вычитанные по господам репортерам разнести ичаю в швейцарской выпить. Полчаса меня не будет, самое малое.

Шурка подумал, что, не появись Грачевский, он пил бы соСтаниславой Станиславовной чай здесь, в кабинете, вдвоем и в упоении (в полномсмысле слова!) своим счастьем. А теперь…

Но Шурку строго воспитывали отец и тетя ОлимпиадаНиколаевна, поэтому он изобразил самое приветливое выражение на лице и сказал:

– Благоволите войти, господин Грачевский. Чем могу бытьполезным?

И вдруг осенило – чем. Ну конечно, Грачевский ведь готовитсяк своему бенефису, афиши висят по всему городу! Наверняка он хочет, чтобырепортер Александр Русанов непременно на его бенефисе был, и не просто так был,а написал бы рецензию, да не простую рецензию, а хвалебную и панегирическую.

И до того Шурка своей мирной, обывательской, можно сказать,мещанской догадке обрадовался, что, чуть ли не обняв, втащил Грачевского вкорректорскую, усадил, приказал Фуксу принести два стакана чаю с сахаром ирадушно воззрился на гостя.

Грачевский какое-то время помалкивал, проводя пальцем постолу, потом тяжело сглотнул и, словно прорываясь сквозь какое-то препятствие,пробормотал, мученически глядя в глаза Шурке:

– Скажите, Русанов, вы уже видели товарища Виктора, или он«осчастливил» своим визитом пока что меня одного?

* * *