— Александр Георгиевич, — вмешался Михаил, едва Каверин умолк, затянувшись трубкой, — всё это понятно, и с Геленом, и с поздней трактовкой его образа. Вы нам об этом рассказывали — нивелирование нравственных позиций, и так далее... А что в конце свитка?

— А в конце, — усмехнулся Каверин, — обрывок разговора Андромахи с Фениксом и со слухами. Сперва мне показалось, что, оторванный от начала, он ничего собой не представляет, и его можно опустить, заменив пересказом, но последующие события повести доказали мне, что этот кусочек очень даже нужен. Виктор, будь любезен, не мелькай перед лампой. Лучше сядь.

— Будешь тут сидеть, когда такие мерзости творятся! — взмахнул руками Сандлер. — Хрен знает что!

— Так в любом случае всё уже кончилось три тысячи лет назад, и беготнёй взад вперёд ничего не изменишь! — Каверин пыхнул трубкой и взял со стола остальные листы. — Итак, начинается остаток смытой главы со слов Феникса:

* * *

— ...эти троянские разбойники веда не ограничились грабежом в городке — воины мне сообщили, что бродяги угнали половину овечьего стада, которое паслось на одном из склонов холма, выше городка. А вторая половина овец с перепугу разбежалась. Основные промыслы там — сыроварение и прядение шерсти, так что люди просто в отчаянии. Да у них ещё и пастух — человек опасный. Прискакавший из городка воин сообщил совсем неприятную весть — говорит, этот самый пастух рассвирепел от такого бесчинства и, взяв посох, отправился сюда, в Эпиру. Хочет жаловаться тебе, царица!

— Что за чушь! — вырвалось у Андромахи. — Чем может быть опасен пастух? И он ведь идёт жаловаться, а не убивать меня, или я не так поняла?

— Ты так поняла, а я сказал, как мне передали, но вся беда в том, что этот пастух может прийти с жалобой, а потом устроить драку. О нём ходят самые дурные слухи. Это Полифем — громадный одноглазый детина невероятной силищи, которого боится вся округа. Он был пьян в тот день, когда троянцы устроили разбой со стадом, но и то троих из них, говорят, искалечил. А теперь вот и дог сюда, и я бы не стал пускать его во дворец...

— О бога, мне сейчас только и дел, что до этого Полифема! — не выдержав, закричала царица. — Со мной он драться не будет, а захочет убить, пускай убивает! Это лучше, чем идти за Гелена!

Андромаха понимала, что совершенно напрасно говорит всё это Фениксу, тот ничем не может ей помочь. В глубине души она даже испытывала удивление, видя, что старик до сих пор проявляет к ней сочувствие и выказывает преданность. Он должен был считать её виновницей смерти Неоптолема: ведь преданный царедворец, наверное, верил в эту смерть! А она? Андромаха вдруг спросила себя, не начинает ли тоже верить? Иначе разве могло бы сейчас всё это происходить? Бунт стражи, готовой убить её, если она не выйдет замуж и не перестанет быть царицей Эпира, чудовищная наглость бывших морских разбойников, захвативших её сына и угрожающих его смертью... Все угрожают ей, все! И Гелен, такой преданный, такой спокойный, готовый усмирить общее недовольство, вызволить Астианакса, готовый на всё, если только она скажет ему «да». А она скажет, он в этом уверен, потому что у неё больше нет выбора! Выбор был, пока Астианакс оставался рядом, пока его жизни ничто не грозило, и пока возле него был Пандион. Теперь Пандион мёртв, а её сын...

Она не позволила себе думать дальше, она боялась, что следующая мысль сведёт её с ума.

— Отстань от меня, поганец! Убери свои гнусные руки, или я тебе расцарапаю твою наглую морду! Посмей только не пустить меня к моей госпоже!

— Не пущу, пока не покажешь, что у тебя в корзине!

— Я тебе сейчас её надену на твою башку! Прочь!

Андромаха быстро вышла из своего покоя и вовремя успела удержать Эфру, не то рабыня и впрямь обрушила бы на голову стражнику корзину, полную мотков пряжи.

— Видали! — кричала женщина, в ярости наступая на воина. — Они ещё меня тут проверять будут, что я несу! Уроды, даром что троянцы! Ишь, мирмидонцы, видите ли, ушли, не хотят нас охранять, и Гелен поставил этих разбойников на стражу, будто он уже царь, а они тут уже хозяева! Ни войти, ни выйти без их разрешения! Пусть вернут нашего царевича, пока боги их не покарали, всех до единого! Чтоб они язвами покрылись, чтоб у них ногти повылезали, языки пораспухали, чтоб они...

— Хватит! — воскликнула царица и так посмотрела на рабыню, что та сразу замолчала. — Ты и сама знаешь, Эфра: мы сейчас должны подчиниться этим людям, из-за Астианакса должны. Ты, по крайней мере, ходишь, куда хочешь, а я не могу выйти из дворца — Гелен говорит, если разбойники заподозрят меня в намерении бежать, то убьют моею сына. Как будто я куда-то убегу без него!

— Убежишь, не убежишь, а шла бы ты в свои покои, царица! — заметил воин, мрачный тяжеловесный и коренастый детина в некоем подобии троянских доспехов. — В городе — беспорядки, так что спокойнее будет, если ты не станешь бродить одна даже по дворцу.

Говоря это, он самым наглым образом двинулся на Андромаху, побуждая её отступить к дверям. Но тут из-за спины царицы бесшумно выступил Тарк и, как призрак, вырос между хозяйкой и стражником. Его верхняя губа угрожающе приподнялась, открывая громадные клыки. Обычно вслед за этим выразительным оскалом следовало короткое грозное рычание, но на этот раз его не потребовалось — стражника точно отбросило шагов на пять, прямо к лестнице.

— Я же защищаю тебя, госпожа! — в испуге пробормотал троянец. — Убери ты это тартарово чудище!

— Не смей оскорблять моего пса! — спокойно сказала Андромаха, опуская руку на голову собаки и по привычке ласково погружая пальцы в густой золотистый мех. — Идём, Тарк, идём, не трогай его. Пошли, Эфра!

— Понял, наглый скот?! — крикнула через плечо рабыня. — Сунешься к госпоже, Тарк тебя пополам перекусит!

Уже входя в свои комнаты, Андромаха вдруг остановилась и пристально посмотрела в поднятую к ней большую умную морду Тарка, в его глубоко сидящие волчьи глаза.

— А ведь ты бы мог найти Астианакса, Тарк, да? — шёпотом спросила она пса.

Тот вильнул большим пушистым хвостом и открыл пасть в своей особой собачьей «улыбке». Да, он готов был исполнить любой приказ хозяйки и он наверняка мог по следу найти Астианакса. Но можно ли надеяться, что пёс один сможет отнять мальчика у разбойников? И куда они потом денутся? Нет, дать ему приказ — значит послать его на смерть и, вероятно, обречь на смерть сына. Видимо, выход всё же только один. Только один!

В то время как во дворце и в городе происходили все эти события, к берегам Эпира почти одновременно, с разницей в два-три часа, пристали два судна.

Одно — новенький красивый корабль, судя по оснастке и парусам, не ахейский, зашёл утром прямо в гавань. Его гребцы, говорившие на критском наречии, объяснили страже, что плывут из Фракии, что у них были товары — дорогие поделочные камни и посуда, и они все успешно выменяли на редкие масла с Крита, хорошее бронзовое оружие и ткани. А сюда заплыли, лишь желая очистить дно корабля от раковин и сменить паруса, да заодно пополнить запасы воды и хлеба перед дорогой назад. К мрачному сообщению стражи о гибели их царя и волнениях в Эпире приезжие отнеслись с равнодушным сочувствием: у них не было ни повода, ни желания как-то вмешиваться в чужие междоусобицы. Однако они не поспешили с отплытием, считая, что их всё это не коснётся. Наоборот — предложили пришедшим на причал пекарям и колбасникам кое-что из своих товаров в обмен на их снедь, и, покуда шёл торг и обсуждение новостей, на берег очень незаметно сошли и потихоньку замешались в редкую толпу зевак двое: юноша лет двадцати с небольшим, в простом широком плаще и фригийской шапочке, и совсем молоденькая девушка, закутанная в тёмное покрывало. Никто не обратил на них особого внимания, а если бы кто-то вгляделся попристальнее, то смог бы заметить, что под плащом юноши, поверх тёмно-синего хитона, надеты кожаный с медными пластинами нагрудник, пояс и меч, и (что куда более странно!) такое же снаряжение прячется под скромным покрывалом девушки, только вместо меча к её поясу приторочена боевая секира. Но приезжие вовсе не желали, чтобы их разглядывали, и исчезли с пристани так незаметно, что, вероятно, за этим не уследили и их спутники с корабля.