захочешь отыскать. Мне выделили среднюю, зато недорогую квартиру при театре Ан дер Вин, но я почти не бываю там; если и забегаю, то на ничтожные минуты или – если не остаюсь в гостях – провести ночь. Хотя кров новый, там меня все угнетает, напоминает о дурном. В полусне чудятся бездна, ползущие тени и костяной трон, но разглядеть короля по-прежнему не удается. Даже чудак Шикандер – да-да, тот самый поэт, который сочинил Моцарту «Волшебную флейту», управляющий Ан дер Вин – считает меня сумасшедшим из-за того, с какими бешеными глазами я иногда выхожу на улицу и как отвечаю на вопросы «Как вам спалось, что грезилось?». Я делаю вид, что не слышу острот, пока он платит за мою музыку и за исполнение чужой. Он весьма приятный руководитель, если все идет как надо; если ты не проваливаешь сроки; если не трясешь кулаками, требуя высоких гонораров, а я сейчас слишком пуст для всего этого и просто… плыву по течению, пожалуй. Мне обещают концерты по осени, но я пока мало что заканчиваю, кроме легких вокальных дуэтов и оперных набросков. Но все точно переменится, когда я вернусь в особняк с зальчиком диковин, буду гулять по роще Именных деревьев, решу, что делать с жизнью. Я допишу сонату. Я украду ее у тебя, рано или поздно Джульетта ее получит, несмотря на свое…

Пустое. Снова пустое, не хочу утомлять тебя подробностями последних дней. В них пока мало что понятно даже мне самому, и я верю: все наладится. Теперь прощай. Брошу письмо к остальным, ведь я так и перевез забитый посланиями секретер, а ключ храню на груди, точно реликвию. Однажды я отопру ящик. Выну письма, перечитаю несколько и сожгу. Их писал какой-то другой я, которого ныне нет и более не будет. Но не сейчас, не сейчас…

Граф Венцель Роберт фон Галленберг – давний друг Гвиччарди. Глаза его прозрачнее дунайской воды в ясный день; волосы цветом между пшеницей и лисьим мехом, а хрупкие для мужчины плечи окутаны ореолом бунта: аристократ с небесной кровью, он с малых лет презрел ее – ради музыки! Говорят, его прокляла семья. Говорят, он ни капли не сожалеет, лишь голова его все время упрямо приподнята в безмолвной обиде. Речь его мелодична; пальцы быстры и бледны. Еще при знакомстве Людвиг почувствовал холодок по жилам и даже легкую дурноту. Ироничное совпадение: примерно таким ему в юности представлялся кумир, Великий Амадеус. И вот рядом расхаживает его идеальный двойник.

Граф в очередной раз возвращается из Италии в июле и привозит с собой приторный лимонный ликер, немного лаванды для страдающего бессонницей Дейма, а также новые сочинения. За городом все домочадцы, Людвиг в том числе, безумно рады ему: летние дни слились в праздную полоску, пора разнообразить их новыми лицами и мелодиями. Но в первый же вечер Людвиг понимает: зря он разделил всеобщую радость, а у дурноты, охватившей при знакомстве, есть вторая причина.

Предчувствие.

В субботу – на второй вечер после приезда – скитальца уговаривают устроить приветственный концерт. Все-все сочинители, гостящие в доме, – и Людвиг, и его подрастающий любимец Карл, и заглянувший на огонек Гайдн, и приехавший на выходные Сальери с сыном, – уступают Галленбергу внимание публики. Ее немало: гостями в эти дни полностью забит особняк, и так-то любимый соседями за «скопище талантов», а ныне грозящий стать филиалом Общества. Съехалось под сотню человек. Заночуют единицы, но все равно это уже не сонный загородный отдых. Голоса всех тембров звенят в хрустале канделябров, парфюмы воюют в воздухе, густится духота, несмотря на открытые окна. Стало… неуютно. Этим Людвиг пытается сам себе объяснить раздражение, которым охвачен.

Граф скромничает: кланяется зажато, улыбается робко, садится у фортепиано так опасливо, будто банкетка может его укусить. С большого расстояния, в неверном золотистом свете, он кажется еще моложе своих неполных девятнадцати лет и снова устрашающе похож на идеального Моцарта. Хочется отвести глаза, но Людвиг смотрит, как и сидящая рядом Джульетта. Она прижимает к груди руки – похоже, очень переживает. Шепчет:

– Перед поездкой он опять поссорился с родными! Мне так его жаль…

Людвиг кивает. Ему тоже жаль тех, кто не может пустить корни в собственную семью. Но этого красивого, ухоженного мальчишку жалеть отчего-то сложно, все внутри противится. Это нехорошее чувство. Людвиг вздыхает и готовится слушать.

Впрочем, он догадывается, что услышит в очередной раз.

Так и есть: здесь, на открытой террасе дома Брунсвиков, Галленберг исполняет примерно то же, что в Вене под Рождество, – слабенькую пьеску, которую мог бы написать Моцарт, если бы Моцарту не лень было копировать самого себя, выдергивая куски из разных партитур и бездумно слепляя. Просто удивительно, как можно не различать фальшь отдельных фрагментов, плаксивую писклявость общего мотива, неуместность мелодических украшений… но, главное, вторичность! Даже Каспар и ван Свитен – тоже подражатели мэтрам – подражали вдумчивее, бережнее и с большим порывом добавить что-то свое. Через пару минут Людвиг морщится: понимает наконец, как описать эту игру. Будто по клавишам бегают мыши, а граф, параллельно играя восьмую сонату Моцарта, пытается их переловить.

– Ты чего? – Как назло, Джульетта кидает на Людвига случайный взгляд.

– Голова болит, – торопливо врет он, и карамельная принцесса треплет его по запястью.

– Бедняжка. Ничего, музыка лечит!

Граф играет, играет – сочинение все не заканчивается, а мысли о мышах уже настолько навязчивы, что Людвиг ерзает. Он решается осторожно осмотреться, сверить ощущения с чужими, найти вокруг разочарованные лица. Не находит – спотыкается о то, от чего начинает правда колоть в висках, досадливо и тревожно. Он не верит глазам, но гости… очарованы и внемлют каждому звуку Мышиного, черт побери, короля. Слышны восторженные шепотки:

– Как нежно!

– Как филигранно.

– Виртуозно…

Людвиг уверяет себя, что готов их понять: музыкантов здесь можно посчитать по пальцам, а они слишком хорошо воспитаны, чтобы нападать на протеже хозяйки дома, «бедного свободолюбивого мальчика». Терпеть безвкусицу вместе со всеядной толпой – это ли не крест тех, кто понимает в искусстве? Но какая же гадость! Жаль, и Сальери, и Карл, и Гайдн в других рядах, их не найти так просто. Зато рядом Джульетта, Джульетта, которая…

– Такая светлая, добрая, глубокая! – Ее горячее дыхание обжигает ухо. – Правда?! Послушай, ты только послушай вот этот момент, он такой…

Джульетта шепчет это, обмахиваясь веером, а другой рукой по-детски сжимая руку Людвига. Невольно он опять кривится, но спешно изображает благодушие – хотя даже жаль, что сегодня его слух чувствует себя сносно и улавливает всю