написал Бенкендорфу: «В 1829 году Ваше высокопревосходительство изволили мне сообщить, что государю императору угодно было впредь положиться на меня в издании моих сочинений. Высочайшая доверенность налагает на меня обязанность быть к самому себе строжайшим цензором, и после того было бы для меня нескромностию вновь подвергать мои сочинения собственному рассмотрению его императорского величества» (Х, 299).

В ответе шефа жандармов (в письме поэта была и просьба «о дозволении издать особою книгою стихотворения… напечатанные уже в течение трех последних лет» — Х, 299) была важная для Пушкина информация, которой он впоследствии воспользуется: «…Имею честь Вас уведомить, что никакого не может быть препятствия к изданию особою книгою тех стихов Ваших, которые уже были единожды напечатаны» (XIV, 234). На главный же вопрос Бенкендорф отвечал сухо и строго: «Считаю не излишним заметить Вам, что сколь ни удостоверен государь император в чистоте Ваших намерений и правил, но со всем тем однакоже мне не известно, чтобы его величество разрешил Вам все Ваши сочинения печатать под одною только Вашею ответственностью. Упоминаемое в письме Вашем сообщение мое к Вам 1829-го года относилось к одной лишь трагедии Вашей под названием Годунов, а потому Вам надлежит по-прежнему испрашивать всякий раз высочайшее его величества соизволение на напечатание Ваших сочинений» (далее горькую пилюлю золотит концовка официальной вежливости) «и естьли Вам угодно будет делать сие чрез посредство мое, то я готов всегда Вам в сем случае содействовать» (XIV, 234–235). Адресуясь к Бенкендорфу с фактическим прошением об отмене личной царской цензуры, Пушкин пытается легализовать уже допущенное своеволие, но еще более зондирует возможность издания «Онегина»: только что, 5 октября 1831 года написан текст письма Онегина к Татьяне, нынешняя заключительная глава обрела законченный вид. Поэту особенно теперь нужна была хотя бы относительная свобода действий. Но от представителя власти он получил категорический отказ.

Пушкин потерпел поражение, пытаясь условиться с правительством, добиться от него уступок. Но поэт преуспел в своих обходных маневрах. Он получил нужную для себя информацию от Бенкендорфа. Он довел до сведения царя не то, что собирался печатать, а то, от публикации чего добровольно отказывался. Развертывая — хотя бы частично — перед царем программу-максимум, демонстрируя готовность идти на уступки, снимая первоначальную главу восьмую, отказываясь от главы десятой (скорее демонстративно, чем фактически, поскольку работа далеко не пошла), поэт тем самым выводил из-под придирчивого и подозрительного контроля главу девятую (ставшую восьмой и последней), а следовательно, сохранял программу-минимум. Игра стоила свеч: девятая глава (ставшая восьмой) декабристскую тему, пусть в ослабленном виде, воплощала.

Поэт отважился на огромный риск и сделал воистину героический шаг: лишенный возможности издать главу «Странствие», Пушкин делает восьмой и последней девятую главу и отдает ее не в царскую, а в «земскую» цензуру. Визу на издание 16 ноября 1831 года вновь дает Н. Бутырский. В январе 1832 года глава увидела свет.

Беспримерное мужество поэта, степень его своеволия позволяет оценить факт, что даже в 1854 году, в связи с подготовкой анненковского издания собрания сочинений Пушкина, уже много лет спустя после смерти художника, возникла переписка между министерством просвещения и III отделением императорской канцелярии, в ходе которой было подчеркнуто, что «Высочайшее повеление 1826 г., о рассмотрении сочинений» поэта «Самим Государем Императором, не было отменяемо»; переписка закончилась высочайшей собственноручной резолюцией: «Согласен, но в точности исполнить, не дозволяя отнюдь неуместных замечаний или прибавок редактора»[200]. Какой же силой воли и духа нужно было обладать поэту, чтобы пренебречь «неотменяемым» (о чем прямо объявил поэту Бенкендорф 19 октября 1831 года) царским распоряжением! Могучей была потребность Пушкина видеть окончание любимого произведения только таким, которое отвечало бы и внутренней логике, и идейным устремлениям поэта.

В 1833 году вышло первое полное издание «Евгения Онегина»: оно помечено грифом «С дозволения правительства», знаком личной царской (равнозначно: III Отделения) цензуры; но для восьмой главы, уже однажды напечатанной, жандармская опека была уже не страшна.

Впрочем, своеволие было допущено и тут. Восемь глав уже получили обкатку в печати и потому не вызвали придирок III отделения. Но издание было дополнено «Отрывками из путешествия Онегина». Вошедшие сюда «одесские» строфы тоже уже были напечатаны, но добрая половина «отрывков» печаталась впервые. Какая крамола в них заложена, скажем чуть позже. Жандармы ее не углядели. Спасибо за нерасторопность!

Когда сожжена десятая глава

Обратим особое внимание на такую деталь. Письмо Бенкендорфа о неотменяемости личной царской цензуры датировано 19 октября 1831 года. Вполне основательно предположение, что оно и доставлено курьером в тот же день. Тогда резонно предположить дальнейшее, что именно с ним связана известная пушкинская запись: «19 окт<ября> сожж<ена> X песнь». В этой записи год не указан. Принято считать, что акция совершена в 1830 году. Аргумент в пользу такой датировки единственный: запись сделана в черновике «Метели»; 20 октября датируется беловик повести.

Для первых истолкователей десятой главы проблема даты сожжения ее не была существенной, потому что главные усилия были направлены на расшифровку текста. Между тем гипотеза не осталась частным мнением исследователей: она включена в академические издания сочинений Пушкина и авторитетом таких изданий узаконена. Однако есть все основания признать данную датировку ошибочной.

Во-первых, такая датировка ничего не дает для понимания творческой истории финала пушкинского романа в стихах. Вот что говорится Б. В. Томашевским: «Помета относится, конечно, к 1830 г. Что это было за „сожжение“, трудно теперь догадаться. Во всяком случае какие-то копии этой главы оставались у Пушкина после 1830 г.»[201]. Зачем же сжигать что-то, оставляя об этом памятную запись, и сохранять копии сожженного? Подчистка в архиве памятной записи не заслуживает.

Во-вторых, поэт выражает еще только намерение писать новую главу (проект предисловия — 28 ноября, запись Вяземского — декабрь) — после того, как уже якобы сжег эту главу (19 октября), — но исследователи этот важнейший факт игнорируют, чем ставят телегу впереди лошади. Между тем получить вразумительный ответ на поставленный вопрос вполне можно, если попытаться вписать частный факт в реальную творческую историю произведения.

Материалы для главы дошли до нас (хотя бы частично) в основном в пушкинской криптограмме. Она вполне подтверждает определение Вяземского — «славная хроника».

Одна неясность взаимосвязана с другой, судьба восьмой главы — с судьбой главы десятой. Поворот творческой истории романа (предвосхищенный еще наброском предисловия от 28 ноября 1830 года) оставляет открытым вопрос, писалась ли десятая глава заново, или поэт воспользовался для нее готовыми фрагментами. Отсутствие полной рукописи восьмой главы («Странствие»), огорчительное само по себе, не дает возможности установить генетические связи между восьмой и десятой главами. Сомневаться в наличии таких связей не приходится: фрагмент рукописи «Странствия» сохранил помету «в Х песнь». Вопрос состоит в