где в ней нуждались, она была такой же горячей, как я, и действовала тем активнее, чем громче я стонала, и может, помогли его настойчивые пальцы, а может, ружье, но говорю тебе, Декс, я почувствовала. Я почувствовала, как усердно он сосет, как летает его язык, как горячо и быстро он дышит, как на долю секунды отстраняется, отдаляется, играет со мной, как я всегда играла с ним, а потом снова берет его в рот, заглатывая нас целиком. Это была я сама: металл, непостижимым образом сплавленный с плотью, и когда меня накрыло – ошеломляющий разрыв светошумовой гранаты, офигенный разгон до сотни километров в час, до бесконечности, – я решила, что без черной магии тут не обошлось, что это научная фантастика, что я киборг из кожи и стали, что именно так они и видят нас, когда мы стоим перед ними на коленях; но смысл был не только в огромном эротическом шаге для всего женского человечества: передо мной на коленях стоял конкретный парень, а она пряталась в тени, смотрела и смеялась; игра и спектакль, любовь и ружье, мгновение фантастического, до спазма в мышцах, зубовного скрежета и оглушительного стона, наслаждения, а потом все кончилось.

Я еще кричала и хохотала одновременно, когда он застыл, оцепенел – если бы я вообще вспомнила о нем, я бы подумала: Никки никогда не простит, что он поймал кайф, полюбил ощущение чего-то твердого и большого во рту, как любая из нас, – а потом он осел, и только когда Никки тоже начала кричать, я осознала, что раздавшийся хлопок вызван не перегрузкой нейронной сети, а действительно расколол мир. Что мир раскололся. Что липкая влага между пальцев и моя, и Крэйгова – и кровь.

Лучше тебе не знать, на что похоже мертвое тело, Декс. И на что похожи звуки, которые издает человек, увидевший его.

Крэйг, разумеется, молчал.

Крэйга здесь больше не было. Его место занял труп – жуткий, червивый, окровавленный, который только что хватал меня за задницу, ласкал мне промежность и накрывал своей ладонью мою руку с ружьем… Вот кто являлся за мной во сне, вот кто не пускал меня в лес. Вот почему позднее я порезала только одно запястье, уронила нож в ванну и смотрела, как вода становится розовой. Я не верю ни в рай, ни в ад, но верю, что в момент смерти человеку является образ: то ли виноват спазм синапсов, то ли чья-то рука тянется с того света, и я верю, что увижу его, Декс. Труп, лицо, дыру. Думаю, это будет последнее, что я вообще увижу, – и больше никогда не смогу видеть.

– Ты его убила. – Вот что сказала Никки, когда обрела дар речи, когда я пощечинами прервала ее истерику и вернула к реальности, чтобы застегнуть ему ширинку и разобраться с ружьем. – Ты его убила, убила, убила.

Я не стала напоминать ей, кто заставил Крэйга встать на колени. Пыталась проявить доброту.

Я хотела убрать тело. Мы обе хотели. Перенести его с нашего места подальше в лес. Мне казалось, что лучше изгнать его призрак с нашей станции, чтобы потом мы могли сюда вернуться. Говорят, в критической ситуации быстро трезвеешь, но со мной ничего такого не произошло. Только с дикого перепоя я могла вообразить, что мы вообще захотим вернуться.

Перенести тело означало прикоснуться к нему, поднять, перетащить. Зачистить кровавый след, убрать ошметки мозгов. Мы не смогли. Не смогли вообще ничего сделать. Мы оставили его на нашем месте. Мы его бросили.

Никки вытерла ружье; я вложила его в руку Крэйга. Это же Батл-Крик. Нервный подросток пришел в лес один с отцовским ружьем; картинка получилась что надо и стала совсем идеальной, когда Никки добавила записку, которую он написал ей днем раньше, когда она объявила ему бойкот за забытый половинный день рождения[69], записку, в которой Крэйг своим старательным неандертальским почерком вывел: «Я люблю тебя, мне очень жаль».

– Что теперь? – спросила Никки. – Так и оставим его здесь? – Она сглотнула. – Тут звери…

– Рано или поздно его начнут искать. И найдут. Рано или поздно.

– Рано или поздно.

Она сочла меня бессердечной. Потому что я держалась, ведь кто-то должен был сохранять самообладание. Если она съехала бы с катушек, разбираться пришлось бы мне. Если она собиралась за кого-то цепляться, этим кем-то пришлось бы стать мне. Я скала, Декс, как поется в песне. Я гребаный остров[70]. Да, я не стала рыдать и дергаться, как глупая марионетка, ну и что, блин? Я всегда делаю то, что должна, и в ту ночь я должна была обнимать Никки Драммонд, пока она ревела. Я должна была собрать нашу одежду, пустые бутылки, окурки, все, что могло указывать на нашу связь с трупом. Я должна была сидеть с ней в машине, пока мы трезвели, а тело коченело неподалеку.

Я не предлагала изобразить самоубийство. Другие варианты мы просто не обсуждали, даже не рассматривали. Правда исключалась. Сказать правду было слишком банально, слишком просто, не вариант.

Никки запомнила по-другому.

По ее версии, я Макиавелли. Я хладнокровно убиваю Крэйга и обманом заставляю ее покрывать мое преступление, чтобы тоже сделать виноватой. Она жертва, я дьявол, он труп.

Но в любой версии он мертв.

Возможно, он сделал это сам, Декс. Я не помню, как все вышло, не помню, что ощущала, где были чьи пальцы и когда. Его рука лежала на моей; возможно, он сделал это сам. Может, несчастный случай, а может, осознанный выбор. Парень свихнулся, и то, чем мы занимались в лесу, тут ни при чем. Может, чудовищный выброс эндорфина и тестостерона довел его до края, придал ему смелости или трусости, которые нужны, чтобы сказать: да будет так, ныне и присно.

Никто не заставлял его становиться на колени.

А если кто и заставил, то Никки.

Их вина не меньше моей. Я настаиваю. И всегда буду настаивать.

Убийство требует мотива, намерения – я знаю, потому что изучала вопрос. По закону, непреднамеренно лишить кого-то жизни – все равно что сбить оленя на дороге. Много крови, шума и раскаяния, но винить некого, разве что оленя, который оказался настолько глуп, что выскочил на дорогу.

Я не убивала его, потому что не собиралась. Я не хотела, чтобы он умер.

Поверь.

Если ты хоть во что-то веришь, Декс, то поверь мне.

Но.

В темноте.

Ночью.

Когда я разрешаю себе вспоминать.

Или когда запрещаю, но воспоминания все равно приходят.

Я чувствую