с починками[260] среди лесов, с бортями мёда, с ладьями на широких реках, с обширными угодьями, полными зверя и птицы. Поначалу казалось, что так и будет, верную выбрал он дорогу. Но после он понял, осознал: он – один, его не понимают и не принимают бояре, для которых он чужак-находник и которые жаждут только одного – прибыли, богатства, новых вотчин. Им не нужна сильная рука, сильная власть, они сами – господа этой необозримой земли, а с ними заодно и житьи, и купцы, и простой люд.

А может, он, Яровит, попросту не угадал, не в то место, не в ту землю направил он свои стопы, свои силы? Вот случилось ему единожды побывать в Ростове, поглядеть на широкие, засеянные пшеницей поля, на серебристые реки, озёра, и уже думалось: не здесь ли надо было начинать, не тут ли создавать эту новую, лесную Русь, далёкую и от княжеских свар, и от вечевых склок, и от боярской неволи, и от степных удушливых ветров? И ещё иная была мысль: может, он родился раньше времени, может, не настал ещё срок для его свершений, его мечта воплотится в жизнь позже, через сто или через двести лет? Наверное, так.

…Вместе с новгородским посольством Яровит прибыл в Чернигов, к князю Владимиру Мономаху. Долго и трудно шли переговоры, Владимир поначалу не соглашался отдать новгородцам своего первенца, но в конце концов, после споров и увещаний, уступил. Маленький Мстислав готовился к отъезду в Новгород.

…Яровит очутился в Чернигове через десять лет после той злополучной осады. Трепетом и болью наполнило его сердце воспоминание о сгинувшем Тальце, о богатыре Ратше, которого он тогда зарубил и вдова которого, красавица Милана, стала ныне его женой. Яровит знал: Милана не забыла своего горя, она отказалась от мести, она поняла его чувства, ответила на них, но между ними всегда, до скончания земных дней будет стоять вот этот старый двор, этот подобный удару молнии просверк сабли и сражённый Ратша, падающий, как сноп пшеницы, на жухлую осеннюю траву.

Яровит постоял на Ратшиной могиле, с грустью и внезапной болью ещё и ещё раз переживая былое. Нет, он не раскаивался в содеянном – так было надо. Только жалость к Милане и её чадам заставила его прийти на кладбище и глянуть на поросший мхом, грубо вытесанный из камня крест.

…После состоялась его встреча с глазу на глаз с князем Владимиром. Боярин говорил, откровенно, прямо, ничего не утаивая:

– Не такой князь нужен Новгороду, как Святополк или Глеб. Иной – чтобы и с боярами умел ладить, и против Киева ковы не замышлял. Глеб – тот хотел бояр в бараний рог скрутить. Гневлив был, и не только с боярами, но и с простым людом не ладил. А князь Святополк – сам ведаешь – больше к себе в лари смотрел. Вот и ушёл из Новгорода, едва только поманили его киевские бояре.

– Не уразумел, к чему речи твои? – удивился Владимир. – Али учить меня вздумал, как княжить?

– Да нет, князь, не то. Просто мыслю: здесь, на юге Руси, войны без конца, половцы тревожат, князья которуют. Сёла, деревни жгут, города берут приступом, грабят, разоряют. Вот и тянутся в северные волости – в Новгород, в Смоленск, в Ростов – и пахари добрые, и кузнецы, и плотники. Юг хиреет, хоть и земля тут обильная на урожаи, тучная, север же начинает людом полниться. Новые починки, новые рольи, новые города растут. Вот и хотел я там, в Новгороде… Ну, Новую Русь, что ли, создать. Всё там есть: земли – непочатый край, реки, леса с пушным зверем.

– Новую Русь? – переспросил с усмешкой Владимир. – Впервой такое слышу, боярин. Стало быть, отделиться ты восхотел от Киева, от Русской земли? Крамольничать измыслил?! – Князь не сдержался, стукнул кулаком по столу. – Вона куда загнул! Новую Русь! Стало быть, еже по-твоему, дак надобно мне Чернигов с Киевом бросать, подаваться на север, а здесь хоть трава не расти! Половцев спужался?! А сколь люду губят они! А князья те же?! Деды мои в землю сию пришли, землю сию боронили, городки рубили, валы возводили, заставы наряжали. Что ж, развалить нам топерича ими созданное?! Забвенью дела их предать?!

– Нет, князь, не о том молвь моя, – вздохнул Яровит. – Просто не повернуть жизнь назад. Что есть, то есть. Вот я не угадал, не в то место пришёл, не в то время. Одно знаю: так будет, как я говорю. А когда – только Бог ведает. Исхудает, бурьяном и крапивой зарастёт Южная Русь, захиреют и Киев, и Чернигов, и Переяславль, и Волынь. А там, на севере, новые города возникнут, новые люди придут, нам на смену, новые князья, бояре, купцы, смерды. И всё будет иначе. А Новгород – там не то. Либо ты в боярской узде скачешь, либо помощи ждёшь из Киева. Третий путь не там надо искать.

– Темны речи твои, боярин, – сказал, обхватив ладонями виски, Владимир. – Прости за гнев мой. Знаю, с отцом моим был ты дружен. Погорячился я, думал, с боярами новгородскими ты заедино. А топерь слушаю, вижу – нет. Своя у тя думка. Может, и прав ты в чём-то. Я столь далеко не заглядывал. Ведаю иное: покуда жив, поганых буду гнать от земли нашей, города буду крепить, князей буду мирить. Буду, может, жесток, безжалостен, но таков уж мой крест. Иду я по дороге, кою предки мои проторили. И с неё не сверну.

– Ты не свернёшь, а дети твои, внуки? Они как жить будут? Вот ты разобьёшь половцев, умиришь князей, в крепком кулаке будешь держать всю Русь от Варяжского моря и до Понта – я верю, ты это сумеешь. Ну а потом? Ты не вечен. Ну, допустим, твой сын будет тебе под стать. А после него?

– Не нам судить о том, Яровит. Верно ты сказал: один Бог ведает, что и как потом будет.

– Ещё, княже, – сказал Яровит. – Хочу, чтобы ты подумал: что на свете объединяет города и государства, что делает правителя могучим и сильным? Его воля? Да. Ну а воля, а желание других людей? А обстоятельства, Божий промысл, удача? Ответить тебе на этот свой вопрос не смогу, одно скажу: единство возможно тогда, когда есть цель, одна для всех – и для бояр, и для смердов, и для князей. Будет цель – и будет держава, будет могущество, а нет – хоть в лепёшку расшибись, ничего у тебя не выйдет. Вот я с новгородцами такой цели, такого единства не достиг.

– Не достиг, – повторил, задумчиво глядя куда-то вдаль, словно сквозь