Я наклоняюсь к женщине поближе над длинной стойкой, за которой она стоит.

– Послушайте, говоря по правде, у меня есть для него история, – сообщаю я. – И как только он услышит эту историю, то поймет, чем я отличаюсь от всех остальных, – и захочет дать мне шанс.

Женщина с оранжевыми серьгами-обручами закатывает глаза и улыбается, постукивая ручкой по своему журналу.

– Как тебя зовут, парень?

– Илай Белл.

– Значит так, Илай Белл, сегодня ты не пройдешь внутрь, – произносит женщина. Она смотрит на улицу через стеклянную входную дверь и наклоняется над стойкой, чтобы шепнуть мне: – Но я не могу помешать тебе сидеть за той живой изгородью сегодня около восьми часов вечера.

– А что случится в восемь вечера? – спрашиваю я.

– Господи, приятель, да ты и впрямь особенный, – говорит она, покачивая головой. – Это время, когда босс пойдет домой, простофиля!

– Ааааааа! Точно! – шепчу я. – Спасибо! Еще один вопрос – как босс выглядит?

Она не сводит с меня глаз.

– Видишь те три фотографии серьезных и угрюмых мужчин на стене за моим левым плечом?

– Ага.

– Он – парень в середине.

* * *

Брайан Робертсон выходит из здания в 21.16. Он выглядит старше, чем на фото над стойкой в фойе. Его волосы седеют с боков мощного черепа, и эта седина поднимается к редким пепельно-светлым завиткам на макушке. Очки для чтения болтаются на шнурке вокруг шеи. Поверх белой деловой рубашки – темно-синий шерстяной жилет. В правой руке у него коричневый кожаный портфель, три толстые газеты подоткнуты под левую руку. В его лице – жесткость и твердость. Он выглядит как один из старых игроков регби начала 1900-х годов, которых я видел в нескольких папашиных книгах по истории австралийского регби, – лицо из тех дней, когда мужчины перемежали товарищеские футбольные матчи с боями на Западном фронте. Он делает три небольших шага от входа в здание, и я появляюсь из-за темнеющей изгороди, где я сидел и бродил вокруг последние шесть часов, как назойливый поклонник.

– Мистер Робертсон?

Он останавливается.

– Да.

– Простите, что беспокою вас, но я хотел бы вам представиться.

Он меряет меня взглядом.

– И давно ты здесь сидишь? – бурчит он.

– Шесть часов, сэр.

– Это было глупо.

Он поворачивается и идет к автостоянке у здания. Я спешу за ним, отставая на два шага.

– Я читаю вашу газету с восьми лет! – сообщаю я.

– С прошлого года, что ли? – откликается он, глядя прямо перед собой.

– Ха! – смеюсь я, забегая сбоку, чтобы поймать его взгляд. – Это смешно. Ммм, я хотел узнать, можете ли вы…

– Откуда у тебя этот галстук? – спрашивает он, по-прежнему глядя вперед.

Он смотрел на меня, возможно, полсекунды, и он разглядел детали моего галстука. Этот парень видит детали. Журналисты замечают подробности.

– Мой отец купил его в обществе Святого Винни.

Он кивает.

– Ты когда-нибудь слышал о «Резне на Нарела-стрит»? – спрашивает он.

Я отрицательно качаю головой. Он тяжело шагает, рассказывая свою историю.

– Кэннон Хилл, восточный Брисбен, 1957 год. Парень по имени Мариан Майка, польский иммигрант, тридцати пяти лет, убивает свою жену и свою пятилетнюю дочь ножом и молотком. Поджигает свой дом, а затем идет к дому напротив. Убивает в этом доме мать с двумя дочерьми. Затем он начинает складывать трупы в кучу, чтобы поджечь их все разом, и тут маленькая соседка – десятилетняя девочка по имени Линетт Каргер – стучит в дверь. Она зашла за своими подружками, чтобы идти вместе в школу, как она делала каждый день. И Майка убивает ее тоже, добавляет ее тело в кучу и поджигает. А затем он убивает себя, и прибывшие полицейские видят шоу ужасов.

– Господи! – ахаю я.

– Я пришел в тот дом тем утром, чтобы сделать репортаж, – говорит он. – Я видел все это жуткое месиво на расстоянии вытянутой руки.

– Вы сделали? Репортаж?

– Ага, – говорит он, тяжело ступая. – И все равно я не видел ничего более ужасного, чем тот галстук, который ты носишь.

– На нем все буквы алфавита, – сообщаю я. – Я надеялся, что это вас тронет из-за вашей любви к словам.

– Любви к словам? – фыркает он, застывая на месте. – С чего ты решил, что я люблю слова? Я ненавижу слова. Я презираю их. Слова – это все, что я когда-либо вижу. Слова преследуют меня во сне. Слова ползают у меня под кожей и проникают в мой разум, когда я принимаю ванну, и поражают мою нервную систему, когда я нахожусь на крестинах внучки; когда я должен думать о ее дорогом лице, но вместо этого думаю о гребаных словах для заголовка завтрашней первой полосы.

Он сжимает руку в кулак, едва ли это осознавая, и идет дальше к автостоянке. Я выкладываю карты на стол:

– Я надеялся, что вы рассмотрите мою кандидатуру на должность одного из ваших стажеров…

– Это невозможно, – бросает он, обрывая меня. – Мы уже набрали стажеров на обозримое будущее.

– Знаю, но думаю, я могу предложить вам кое-что, чего другие не могут.

– О, вот как? Что, например?

– Историю для первой полосы, – говорю я.

Он останавливается.

– Историю для первой полосы? – улыбается он. – Ладно, давай послушаем.

– Ну, это сложно… – начинаю я.

Он немедленно отворачивается и идет дальше.

– Очень плохо! – говорит он.

Я снова догоняю его.

– Ну, это немного трудно объяснить прямо здесь, пока вы идете к своей машине…

– Чушь собачья! – произносит он. – Кук открывает Австралию. Гитлер вторгается в Польшу. Освальд убил Кеннеди. Человек покоряет Луну. Это все тоже были сложные истории. Ты уже и так потратил слишком много твоих любимых слов, целуя меня в задницу, так что я позволю тебе сказать еще три. Расскажи мне свою историю в трех словах.

Думай, Илай. Три слова. Думай. Но мой разум пуст. Я вижу только его кислое лицо и ничего больше в своей голове. Моя история в трех словах. Всего три слова.

Ничего. Ничего. Ничего.

– Не могу, – говорю я.

– Это были два, – сообщает он.

– Но…

– А это третье, – говорит он. – Извини, парень. Ты можешь подать заявку на следующий год.

И он уходит прочь, вдаль по подъездной дорожке под навес, заполненный дорогими автомобилями.

Я буду вспоминать это томительное чувство через цвет сегодняшней луны. Оранжевый полумесяц, похожий на ломтик дыни. Я буду вспоминать эти неудачи, разочарования и безнадежные случаи через граффити на бетонной стене напротив железнодорожной станции Боуэн-Хиллз. Кто-то нарисовал из баллончика большой эрегированный член, но его головка – впечатляющее изображение вращающейся Земли под словами: «Не задалбывай мир!»