Страх пронзает ее копьем насквозь – прямо через солнечное сплетение. Беспомощность опутывает руки и ноги слабостью, будто рыбацкой сетью. А пришедшая за ними ярость обрушивается на сердце дождем из янтаря, оставляя вмятины.

Диана, не помня себя, сносит со стола все вещи – она еще не понимает всю степень тяжести своего положения, считая, что просто не вовремя сорвала голос, и наивно полагая, что вскоре он восстановится. Однако она точно понимает, что петь сегодня не сможет. Шанс, который ей дал отец, так и останется шансом.

По ее лицу текут слезы, пальцы сжимаются в кулаки, и она кричит – мысленно. Если бы кто-нибудь слышал, как Диана кричит у себя в голове, понял бы, в каком она отчаянии. Но никто не слышит. Слышат лишь шум – Диана продолжает раскидывать вещи по всей комнате, продолжая молча кричать, беззвучно раскрывая рот, – так, что натягиваются мышцы на шее и выступают голубоватые вены.

На этот шум прибегает одна из горничных. Она пытается понять, что случилось, но Диана не видит ее. Ничего не понимая, она несется к управляющему, но по пути встречает Джессику – личную помощницу хозяйки – и спешно рассказывает ей, что юная мисс Мунлайт не в себе. Спустя пару минут в спальне Дианы появляются несколько человек, в том числе и мать. К тому времени Диана почти спокойна. Она сидит в центре комнаты, рядом с разбитой вазой и разбросанными вещами. Ее ноги перекрещены, взгляд – отсутствующий, и по щекам сбегают редкие слезы.

Поняв, что произошло, Эмма сама едва не лишается речи – от негодования. Она пытается выяснить, что произошло, – она хочет найти виноватых и наказать их. И Диане смешно – мать так старается, а ей невдомек, что виновата только она, а не преподаватель по вокалу, которая стоит перед Эммой как провинившаяся школьница, и не фониатр, которому мать Дианы звонит с требованием объяснить, что происходит.

– Неужели ничего нельзя сделать? – спрашивает Эмма по телефону. – Да, я понимаю, что сначала вам нужно осмотреть Диану. Но существуют же какие-то способы, которые возвращают голос вокалистам хотя бы на час!

Эмма вне себя от злости и страха за дочь, но сдерживается при посторонних. Люди, которые ниже по положению, не должны быть свидетелями каких-либо слабостей своих хозяев.

Эмоции – это слабость.

И Диана понимает, как она слаба. Мунлайты не должны быть слабыми – отец тысячу раз повторял это. И мать – тоже.

Фониатр, который сейчас находится на врачебном симпозиуме в другой стране, объясняет, что способы есть, но, во-первых, для того, чтобы их применить, требуется квалифицированный специалист рядом, а во-вторых, непонятно, что именно послужило причиной полной афонии Дианы. И ей можно сделать еще хуже.

– Я предполагаю, что из-за слишком сильного перенапряжения у Дианы появились певческие узелки, – говорит фониатр. – И сейчас ей нужно сохранять полный покой, чтобы не случилось кровоизлияние в гортани и не лопнули сосуды.

– Почему вы говорите об этом только сейчас? – спрашивает Эмма недовольным голосом. –

Эти узелки что, появляются за день?

– Возможно, это только первая или вторая стадия, – отвечает доктор, который явно боится гнева миссис Мунлайт. – Понимаете, мисс Мунлайт, нельзя было напрягать речевой аппарат после такой серьезной ангины – и я неоднократно предупреждал ее об этом. Но она и слушать меня не хотела. А в последние полторы недели и вовсе не давала осматривать себя, говорила, что все хорошо, – оправдывается он.

– Вот оно что, – откидывает назад прядь волос миссис Мунлайт.

– К тому же у вашей дочери может быть и психологическая подоплека афонии, – торопится сказать фониатр. – Она была слишком напряжена и очень беспокоилась из-за выступления.

Он обещает Эмме сегодня же, бросив все, прилететь обратно, чтобы уже завтра осмотреть Диану. И та соглашается. Она пока еще не знает, насколько серьезны будут проблемы Дианы, – им всем кажется, что это временно. К тому же этот фониатр – проверенный человек, а обращение к другим докторам может быть чревато.

– Что делать сейчас? – спрашивает Эмма.

– Молчать! – восклицает фониатр. – Никаких ингаляций и лекарств – связки могут еще больше набухнуть. Главное – это полное молчание.

Мать, не прощаясь, кладет трубку и вздыхает. А Диана вдруг берет телефон и пишет: «Это из-за меня».

Ни на какие вопросы она не реагирует – сидит на кровати неподвижно, словно истукан, и смотрит в окно, за которым плещется море. Она не собирается идти на благотворительный вечер, да и Эмма, видя ее физическое и психологическое состояние, не упрашивает ее.

Говорит только с затаенным сожалением:

– Отец будет недоволен.

Диана кидает на мать уничижительный взгляд.

– Пока я ничего не буду говорить о том, что тебя не будет, – решает Эмма. И Диана усмехается про себя – мать словно еще надеется, что голос вернется к ней вечером.

Она остается одна.

Диана сидит на кровати и наблюдает, как день сменяет утро, как наступает вечер, как приходит ночь. Она не пьет и не ест. Не чувствует времени. Ее подавленность перерастает в отчаяние.

В какой-то момент она вдруг вскакивает с места и запирается в ванной комнате. Там на нее черной глянцевой волной накатывает истерика – чем больше она думает, что провалила свой шанс, тем хуже ей становится.

Ей кажется, что она на грани.

Диана смотрит на себя в овальное зеркало в изящной легкой раме с отвращением. Из-за ее беспечности сначала она заболела проклятой ангиной, а потом потеряла голос! И даже обвинить в этом никого нельзя, кроме себя.

Виновата только она. Она!

Понимая все это, Диана вдруг хватает мыльницу и запускает ею в зеркало – оно тут же со звоном осыпается, и мраморный молочный пол усеян осколками. Перед глазами у Дианы стоит презрительное лицо отца. Наверняка, узнав о том, что дочь не сможет выступить, он не станет ругаться или беспокоиться, что с ней случилось. Отец улыбнется холодно, без намека не теплоту и скажет спокойно: «Я так и думал. Ты ни на что не способна».

И он был прав! Он, черт побери, был прав!

Теперь ей придется подчиниться его воле. И навсегда расстаться с музыкой.

От отчаяния Диане хочется навечно спрятаться в пучине тьмы, не видя никого больше и не слыша. Погрузившись в свои переживания, она не обращает внимания на крики за дверью и стук. Она слишком была обращена внутрь себя. В свои страхи. В свои несбывшиеся надежды. В свой искаженный мир.

Она стоит посредине ванны – в одной алой футболке, босая, с распущенными волосами – и зажимает виски ладонями. Она не слышит, как в дверь стучат, прося ее открыть.

Все ее старания пошли прахом из-за собственной глупости. И тот шанс, который ей выпал, растворится в воздухе как дым. Потому что она не достойна этого шанса.

Она ничего не достойна.

В отличие от Санни или Николь.