— Я была у Вейдеманисов, — с ходу сообщила Галина, — ихдевочка до сих пор не пришла домой. Бабушка мне ничего не говорит. Она вообщене хочет со мной разговаривать. Но девочки дома нет. И мать Вейдеманиса,кажется мне, чем-то очень напугана. Вы меня понимаете?

— Позвоните Романенко, пусть установит у дома дежурство. Явас очень прошу, Гала, быть вместе с ними. Но ни в коем случае недемонстрируйте своего присутствия. Вы меня поняли? Ваша задача тольконаблюдать. Если девочки нет дома, значит, что-то произошло. Тут нужнапредельная осторожность.

— Я все поняла, — сказала Галина, — и сделаю все, как высказали, можете не беспокоиться.

— Несчастный, — подумал Дронго, — неужели они решили, чтотаким образом можно гарантировать верность Вейдеманиса? Но нужно ли этоКочиевскому? Он решил, что болезнь Вейдеманиса и деньги — гарантии слишкомненадежные. Нет, Кочиевский зря так нервирует Эдгара Вейдеманиса. Ведь тотбудет сходить с ума из-за дочери. Он вполне добровольно пошел на этукомандировку.

Если Кочиевский похитил его дочь, то получается, что онвредит сам себе, заставляя нервничать своего человека. В таком случае задачаВейдеманиса ни поскорее найти Труфилова, а тянуть время, пока отпустят егодочь. Значит, это не Кочиевский. Значит, вторая группа сумела вычислить Вейдеманисаи решила похитить его дочь.

От неожиданности Дронго остановился. Какая страшная судьба уэтого бывшего подполковника. Он почувствовал невольную симпатию к этомучеловеку. Но ждать до утра нельзя. Утром события могут принять неожиданныйоборот. Он больше не имеет права опаздывать. Дронго поднял руку, останавливаятакси, поправляя, тронул пальцами поля шляпы.

— «Отель Антверпен», — коротко бросил водителю. Тот кивнул,разворачивая машину.

Уже начало светать, а я все еще сижу перед трупами. Нужноуезжать, принимать какое-то решение. А я не в силах определиться. И оставлятьСибиллу в таком состоянии невозможно. Она может тронуться умом или покончитьжизнь самоубийством. Вызвать полицию? Но для меня это, наверное, самый худшийвариант.

— Нам надо идти, — говорю я ей, — мы должны идти.

Она смотрит на меня безумными глазами. Честно говоря, я еепонимаю. Тут любой повредится умом. Но нам нужно поскорее убираться отсюда.Хотя куда ей идти из собственной квартиры? Ко мне? Но я не могу везти ее в свойотель, подставляя своим соглядатаям. Но и торчать здесь в бесцельном ожидании яне могу — это означало бы не только мое поражение, это верная гибель для моихблизких. Только не это!

Я поднимаюсь и подхожу к окну. Стекло разбилось, но, ксчастью, упало внутрь. Осторожно вынимаю куски и смотрю по сторонам. Можетбыть, с улицы это не очень заметно, но надеяться на это не стоит. Я задергиваюзанавесками окно — пусть некоторое время на него не обращают внимания. Да,Сибилла. Как же мне увести ее?

— Нам нужно идти, Сибилла. Ты понимаешь меня?

Но она смотрит на меня ничего не понимающими глазами.Господи, что же с ней делать! Я пытаюсь ее поднять, но она оседает на пол, дажене делая попыток мне помочь.

— Сибилла, — шепчу я ей, — вставай. Нам нужно немедленноуходить.

Вставай же. Уже четыре часа утра.

Мне удалось поднять ее и положить на диван. Она все еще впрострации. Я нахожу ее туфли, надеваю на ноги. Юбка у нее порвана, но ничегострашного, под плащом не будет видно. Сейчас носят длинные плащи. Где тутстенной шкаф? § Плащ, наверное, там. Ага, вот спальня, за ней небольшаягардеробная. Не выбирая, снимаю несколько платьев и кладу их в сумку. А вот идовольно длинный плащ. Беру с полки две простыни и накрываю ими тела убитых.После этого подхожу к Сибилле и тяну ее за руку. Она качает головой.

— Пристрелите меня здесь, — вдруг просит она.

— Нет, — устало говорю я ей, — я не буду никого убивать.Пойми ты меня наконец!

— Вы меня убьете? — снова тупо спрашивает она.

У меня нет другого выхода: я размахиваюсь и бью ее по лицуизо всех сил. Она вскрикивает, падает на диван и начинает громко рыдать.Наконец-то!

Слава тебе господи. Больше всего на свете боюсь, когдаплачут тихо. Больше всего на свете боюсь беззвучного плача.

Я сижу рядом и глажу ее по голове. Я даже сам не заметил,как это получилось. Она плакала минут двадцать, не меньше. А я двадцать минутсидел и гладил ее волосы. Даже ни разу не закашлявшись. Наверное, таким образомя успокаивал и себя. Говорят, что нужно гладить кошку, снимая напряжение. Ягладил ее по волосам, снимая собственное напряжение.

Наконец, выплакавшись, Сибилла подняла голову.

— Кто ты такой? — спросила она.

— Я же тебе объяснял, — после всего случившегося мы перешлина «ты», словно родственники. Хотя в английском языке нет этого местоимения, ноподсознательно я чувствую, что мы именно так обращаемся друг к другу.

— Зачем он убил Марселя?

— Ему не нужны свидетели. Он готов был убить и меня, и тебя.

— Ты его знал? — Она смотрит на меня, и я понимаю, чтонаступил момент истины. В такие мгновения не врут. Похоже, что онапочувствовала мое состояние.

— Немногой Он мне казался нормальным человеком. Теперь язнаю, что он убийца.

— Потому, что он убил Марселя?

— Нет. До Марселя он убивал и других людей… Он совершилмного подлых поступков.

— Ты тоже убивал?

— Это — первый, — сказал я, кивая на труп Виктора.

Она снова надолго замолкает. Потом говорит:

— Ты можешь рассказать мне, что тут произошло? Почему тыздесь? Почему он стрелял? Почему ты так страшно кашляешь? Почему ты его убил?Ты можешь мне все объяснить?

В этот момент я не смотрю на часы. Я даже не смотрю, каксветает за окном. В этот момент я понимаю, что обязан ей все рассказать. Что ядолжен с кем-то поделиться своей болью, своими страхами. Я обязан сделать так,чтобы меня понял хотя бы один человек в мире. Возможно, это мой последнийрассвет в жизни, а завтрашнего я уже никогда не увижу. Все возможно в этотдень, пятнадцатого апреля, в Париже. И сам толком не зная почему, я откинулсяна спинку дивана и, продолжая гладить ее по волосам, начал свой рассказ. Яначал его с того самого момента, когда родился в селе Старые Галки. Я говорилей про отца и про мой неудачный выбор, про мать и развал некогда единой страны.Я рассказал ей про плевок старухи, которого никогда не забывал. Рассказал обизменах Вилмы. О своей болезни. Об Илзе, моей дочери. Я рассказал ей о поискахнеизвестного мне Труфилова, о «наблюдателях», которые шли за мной следом. ОХашимове, который тоже кружил надо мной, как стервятник. Я рассказал опохищении моей девочки, о событиях в Амстердаме и Антверпене. Я рассказал все,что имело отношение к этой истории. А к ней имела отношение вся моя неудавшаясяжизнь. Я говорил около часа. Или чуть больше. Это был длинный монолог,прерываемый кашлем.