Прусские богатенькие бауэры, хозяева и челядь юнкерских поместий, жители пограничных городков, мужчины и женщины, старики и дети уходили от границы. Уходили от русских, которые будут резать без разбора, насиловать добропорядочных фрау, мучить стариков и детей. Германия была объявлена «окруженной крепостью». «Победа или Сибирь» — пугали на перекрестках лозунги. Пугали газеты, пугал по радио рейхсминистр пропаганды, пугали фюреры всех мастей. Уходить от русских требовали приказы военного командования.

Немцы спасали добро. Нажитое и награбленное. Присланное мужьями и сыновьями из разных стран Европы, присланное из страшной России, которая почти была сломлена, раздавлена, уничтожена, как уверяли их, доблестной армией фюрера и которая вдруг оказалась у границ Пруссии.

Беженцы грузились расчетливо. На дно грузовичков и повозок клали мешки с мукой, ящики с салом, фамильные сервизы, консервы и одежду. Самое ценное — в чемоданчик, чтобы в последний момент можно было схватить и удрать.

Регулировщики направляли обозы цивильных немцев окольными, неудобными дорогами. Фельджандармы рыскали между повозок, вылавливали дезертиров, забирали тех, кого можно было еще одеть в шинель фольксштурмиста, сунуть в руки винтовку.

Скрипели тяжело груженные повозки, ржали лошади, стреляли вонючим дымом грузовички. С низкого неба сеял снег вперемешку с дождем. Уныло шумели нумерованные сосны, хлюпала под ногами беженцев грязь, а позади грохотали канонады.

* * *

Скрипучий, продырявленный осколками «виллис» командира дивизии, который Зубец упрямо не хотел менять на трофейную машину, остановился перед командным пунктом полка.

Грузно хрустнув разбитым стеклом, генерал выскочил из машины, выслушал рапорт Барташова.

— Пойдем в роты, Петр Михайлович. Хочу поглядеть, как твои ребята поживают.

Часа два они лазили по траншеям, окопам и ходам сообщения.

Генерал въедливо осматривал позиции, расспрашивал командиров рот и батальонов о схеме огня, об охранении, о пристрелочных ориентирах для пулеметов, проверял боезапас у бронебойщиков и неумело шутил с солдатами, зябко кутавшимися в шинели.

В батальоне Сиверцева разбитной сержант с трофейным парабеллумом на поясе попросил генерала, чтобы скорее начинали наступление.

— Давно воюешь? — вместо ответа спросил командир дивизии.

Сержант смутился под генеральским взглядом и ответил, что второй месяц, как прибыл на фронт из Забайкалья с пополнением.

— Так я и думал, — усмехнулся Зубец, тронул папаху и добавил, что, по известной поговорке, поспешность нужна только блох ловить.

Барташов невольно усмехнулся. Не тот стал генерал-майор Зубец, год прокомандовав дивизией на фронте. Теперь он без артиллерийского прикрытия полк в атаку не пустит, требует, чтобы роты закапывались в землю на полный профиль, чтобы стыки между частями были закрыты намертво, а под рукой и у командира дивизии и у командиров полков всегда были бы резервы. Теперь он частенько лазит по окопам, разносит старшин за остывшие обеды и осаживает ретивых комбатов, норовивших без нужды вырваться вперед.

На командный пункт Зубец и Барташов возвратились уже под вечер. Уселись за круглый стол в просторном зале, освещенном трофейными плошками.

— Послезавтра начнем, Петр Михайлович, — глухо сказал генерал и ударил костяшками пальцев по разложенной карте. — Понимаешь?

Барташов кивнул и поглядел на генерала. Тот сидел боком к столу, ссутулив плечи. Глаза стыли в немигающей неподвижности, и угадать их выражение было нельзя.

— Тяжко будет, — сказал Зубец.

— Беречь надо людей, — откликнулся Барташов. — Напоследок смерть еще страшней… Теперь совесть ни одного убитого не простит.

Рука генерала, лежащая на карте, вздрогнула, как от нервного тика.

— Совесть не простит, — повторил он и вскинул на командира полка глаза. — Хреновину ты иногда несешь, Петр Михайлович. Совесть у нас крепкого посола, она-то выдюжит… А вот матери нам убитых не простят, сыновья не простят, жены!.. Напоследок никого не простят!

Голос Зубца взметнулся до крика, зрачки глаз зло вспыхнули.

Петр Михайлович молчал, потому что сказать, добавить было нечего. Так они сидели у стола и думали об одном и том же.

Потом генерал попросил крепкого чаю и стал разбирать оперативную обстановку на участке наступления полка.

— Совсем из головы вылетело, — сказал Зубец, уже собравшись уезжать. Сунул руку в карман кителя и вытащил что-то завернутое в бумажку.

— Поздравляю тебя, Петр Михайлович, — командир дивизии подал Барташову две новенькие звездочки. — Получай, товарищ полковник! Видел приказ в штабе армии… Кстати, там на тебя уже нацеливаются. Слышал, что прочат на оперативный отдел.

— Не пойду, — качнул головой Барташов. — Хочу со своим полком войну кончить.

— Спасибо, Петр Михайлович, за такие слова, — сказал генерал и пожал Барташову руку. — Признаюсь, не хочу тебя из дивизии отпускать. Но, с другой стороны, мы ведь люди военные. Не убьют — придется и после службу тянуть. Тесновато тогда тебе будет на полку сидеть.

— Не тесновато, — тихо сказал Петр Михайлович и, помолчав, признался генералу: — После войны я в отставку подам…

— Думаешь, легче будет? — генерал наглухо застегнул шинель. — Хорошо, Петр Михайлович, там, где нас нет. Умная, между прочим, присказка.

Зимним рассветом ударили по укрепленной полосе сотни орудий, оглушительно метнулись стрелы «эрэсов», завыли в небе бомбардировщики, смерчем пронеслись штурмовики.

Тяжко ударили по немецкой земле. Залпы орудий были так часты, что дульное пламя батарей встало над позициями сплошным заревом. Заходила земля ходуном, вздыбилась кустами разрывов, застонала, взялась огнем. Рвались бетонные стены, рушились траншеи, взлетали надолбы, стирались с земли крепчайшие фольварки. Их били с такой яростью, что оставались не обломки, а бетонное и кирпичное крошево, крупка черепицы, перемешанная с древесной трухой.

И все-таки, когда поднялась в атаку пехота, первые цепи были скошены огнем. Болванки прошивали броню танков, гусеницы разлетались на минах, скорострельные пушки и пулеметы сметали все живое.

Но за первой волной пошла по дымному, растоптанному снегу вторая, третья…

В те дни многие солдаты написали письма, которые были похожи на завещания. Ощущение, что близок конец войны, надежду остаться в живых после того, что довелось испытать, перекрывало яростное желание — добить! Доконать треклятых фашистов, пройти по их земле, увидеть, как горят их города, рассыпаются в прах их дома, бродят среди воронок не русские — немецкие бабы, плачут немецкие сироты… Своими глазами это увидеть!

Дивизия наступала во втором эшелоне, но потери были такие, что генерал зло кричал в телефонную трубку командиру полка Барташову:

— Какого дьявола батальоны в лоб суешь!.. Видишь, как их лупят… Иди в обход фольварка, обтекай его! Зачем зря людей губишь!

Барташов слушал, сжав побелевшими пальцами телефонную трубку. То, чего требовал командир дивизии, сделать было нельзя. Если выведешь батальоны из-под лобового огня, они попадут под фланговый, под перекрестный, под кинжальный… Еще черт знает под какой! Огня здесь хватало всякого, и выход был один — пройти, как проходит ацетиленовый резак, надвое разваливая броневую плиту. Полковник знал,