она слетала с верхушек деревьев, опускалась на землю с далеких, по-осеннему холодных туч. Музыка обнимала человеческие души, наливала их болью утраты, печалью отошедшей жизни. Звуки то напрягались, то притухали, как удаленный слабеющий голос.

Музыканта пригласил Петр Михайлович Барташов. Он привез его из ближнего городка, варшавского беженца, скрипача оперного театра, у которого от прежней жизни остались воспоминания и скрипка. Скрипка помогала ему вспоминать и иногда кормила. За три банки консервов и буханку хлеба скрипач согласился сыграть моцартовский «Реквием».

Сейчас он привычно водил смычком по струнам и думал, что одинокая скрипка не донесет, не осилит «Реквием», который надо исполнять оркестром.

У скрипача мерзли пальцы, он думал о трех банках консервов и большой буханке хлеба. Он расстраивался, что не условился с паном подполковником, сколько времени должен играть на похоронах. Потом музыка захватила его.

На речном пригорке среди деревьев, сбросивших листья, среди высоких сосен скорбно звучал «Реквием» над прахом пани доктора, над полковником в косо накинутой на плечи шинели, над русскими, стоящими у могилы с обнаженными головами, над самим музыкантом, у которого война отняла Регину. Добрую и веселую Регину, мечтавшую родить сына… Звуки неслись и неслись. Пожалуй, хорошо, что он не договорился с подполковником, сколько будет играть. Скрипка будет петь, пока хватит сил.

Музыкант будет играть долго. Будет играть для себя, для русских, для пани доктора, молодой и красивой, которой вовсе не время было погибать. Ведь ее любил этот седоволосый полковник. Он плакал сейчас и не стеснялся слез.

Пела скрипка. Звучала музыка. Скрипач знал, что не продаст музыку, не возьмет за нее консервы и хлеб.

ГЛАВА 25

Улица вывела на площадь, мощенную брусчаткой. По сизым гранитным камням ветер гнал снежную крупку, шуршал обрывками бумаг.

На углу лежал труп мальчишки-фольксштурмиста. Шея в вороте мундира была тонкой, по-детски беспомощной. Левая рука подвернута, ноги подтянуты к животу. Штанина разорвана, и в прореху выглядывала озябшая, в пупырышках, острая коленка. Мягкие волосы шевелил ветер, и с первого взгляда казалось, что мальчуган в шинели просто умаялся до предела и заснул на холодной брусчатке.

— Таких сосунков в пекло суют, — вздохнул Петухов.

— Ты погляди, что у него. — Орехов кивнул на тупую головку фауст-патрона, которая высовывалась из-под руки фольксштурмиста. — Не сосунок, раз такую штуковину взял…

— Не своим умом взял, — хмуро возразил Петухов. — В руки сунули… Задурили голову и сунули… Куда теперь топать?

— Черт его знает, — Орехов высунулся из-за угла и оглядел пустынную площадь. — Закружились мы в этих переулках. Надо выходить на западную окраину к кладбищу. Там капитан встречу назначил… Вроде надо влево забирать.

Трое разведчиков пошли в обход площади, прижимаясь к стенам домов. Шли цепочкой, готовые в любой миг ударить очередью, швырнуть гранату, припасть к земле, нырнуть в подворотню, начать бой.

Бой начинать было не с кем. Прусский город Пассенхайм был тих и безлюден. Ни солдат, ни штатских, ни детей, ни стариков, ни женщин. Ни одной человеческой души. Ни кошек, ни собак — никого. Квартала за три от площади разведчики увидели возле дома с колоннами стайку голубей, которые суматошно метались от карниза к карнизу. Да вот сейчас попался на глаза труп фольксштурмиста.

Пустынные улицы. Дома с распахнутыми дверьми без звука, без шороха. Ветер раскачивал створки окон. У подъездов валялись чемоданы, скомканная одежда, белье, гремящие кастрюли, битая посуда. Юрка Попелышко у одного дома увидел куклу. На розовых целлулоидных ногах краснели замшевые туфельки. Голова куклы была раздавлена. На замусоренном асфальте расплющились соломенные кукольные волосы, обрывок ленточки. Кусочек целлулоидного лица отскочил в сторону. На нем был нарисован глаз. Ультрамариновый, с ясной точкой зрачка, он доверчиво смотрел на разведчиков.

На южной окраине полыхал пожар. Клубы дыма косо размазывались по небу. Иногда что-то оглушительно лопалось, оранжевые вихри взлетали над закопченными крышами. В воздухе тянуло кислой гарью, летали хлопья горячего пепла.

Разведгруппа, которую возглавлял капитан Пименов, подошла к Пассенхайму в полдень. В группе было десять человек. Она должна была выяснить, куда исчезли немцы. Неожиданно прекратив сопротивление, они оторвались от наступающих войск и словно растворились среди лесов, озер, фольварков и аккуратных, похожих друг на друга городков с кирками, ратушами, остроконечными крышами и узенькими улочками.

Разведчики должны были узнать, что затевают немцы. С группой шел радист. Рацию Пименов берег пуще глаза. Он поместил радиста в центре группы и окружил его парными дозорами.

Вышли разведчики на рассвете. Прочесали жиденький лесок, осмотрели фольварк, расположенный в дефиле между озерами, и удивились, что такой удобный для обороны рубеж немцы оставили без выстрела. Затем направились к Пассенхайму, видневшемуся километрах в десяти от озера.

Почти час лежали разведчики за крашеным заборчиком возле нарядного особняка в городском предместье. Крыша особняка была изувечена. Рваное железо, отстегнутое взрывом, свисало жестяными громыхающими языками, качалось от ветра, разноголосо взвизгивало и скрежетало. Разведчики не приметили в городе ни души. Или город обезлюдел, или притаился, готовясь ударить огнем?

— Ох, чует мое сердце, что большую пакость немцы задумали, — шепнул капитан Орехову. — Бери ребят, старший сержант, и двигайся помалу… Не торопись. Чтобы глаза были нараспашку, а уши торчком… Встретимся вот здесь.

Пименов ткнул пальцем в хрустящую новенькую карту, где на западной окраине был нарисован косой угольничек с крестами — городское кладбище.

И вот третий час разведчики пробирались по городу, пугаясь тишины и безлюдья. Замирали, когда ветер хлопал форточкой, когда под ногами хрустел черепок или срывался в водосточной трубе подтаявший лед.

Уже месяц, как полк шел по чужой земле, по немецкой, по прусской.

В январе сорок пятого Второй Белорусский фронт начал наступление, ударив с юга по Восточной Пруссии.

Мало кто думал, что наступление будет легким. Но то, что пришлось одолеть, и бывалым солдатам показалось страшным.

Граница Восточной Пруссии была защищена глубоко эшелонированной полосой укреплений. Три траншеи полного профиля, железобетонные доты типа «панцерверке» с гарнизонами в полтора десятка человек, проволочные заграждения, минные поля, бронеколпаки, натыканные на перекрестках. На десятки километров тянулись «зубы дракона» — полосы противотанковых бетонных надолбов.

Здесь все было загодя и дотошно подготовлено для войны. Пограничные серые фольварки с чешуйчатыми черепичными крышами, окруженные хозяйственными пристройками, оказались на поверку звеньями оборонительного рубежа: крепостями с бетонными метровыми стенками, с окнами-бойницами, с глубокими подвалами, предназначаемыми для укрытия личного состава и боеприпасов. Даже чердачные окна располагались так, что наблюдателям и корректировщикам артиллерийского огня открывался нужный обзор. Здесь был пристрелян каждый метр, каждая лощинка, проложены ходы сообщения, дороги, налажена связь.

Землю, которая укрывала солдата от смерти, обдуманно