в 1905 году в России, скажем, при возникновении Всероссийского союза равноправия женщин. «Русские равноправки мало чем отличаются от западных феминисток: те же требования доступного высшего образования, права на высококвалифицированный профессиональный труд, общегражданского права голоса и т. д. Однако в России отношение к суфражисткам Запада явно отрицательное, как в высших кругах общества, так и у простого народа, воспитанного в лучших традициях православного патриархата. Под давлением общественного мнения равноправки решительно и твёрдо отмежевываются от западных феминисток, публично называя их бунтовщицами»[979].

В сущности, национальная особенность «женского вопроса» в России переплетается с русской идеей, и обе они являются попытками создания идеологии, альтернативной западной, которая является господствующей и которую многие считают единственно правильной. Это – своеобразные контридеологии, отстаивающие иные, противоположные ценности, по аналогии с контркультурой 60-х годов, теорией негритюда Л. Сенгора. Это – попытка выдвижения и в русской национальной идее, и в «женском вопросе» двух наиболее известных альтернатив западной – андроцентрической – цивилизации, считают некоторые[980].

Мне представляется, что для более полного понимания чего бы то ни было недурно проводить некий сравнительный анализ с другим, но подобным явлением (несмотря на то, что каждое сравнение, говорят, хромает). Чтобы разобраться с «национальной спецификой» феминизма в Китае, в качестве предмета сопоставления представляется перспективным использовать историю развития «женского вопроса» в России, стране, тоже весьма упорно акцентирующей свою особенность, свой особый, «третий» путь[981].

Небезынтересно, что возникновение «женского вопроса» в России с самого начала сопровождалось разговорами о «специфике исторической ситуации в стране». А позже – в ХХ веке в России (и не только, кстати, в России) – было немало тех, кто всё, что выходило за рамки участия в революционной борьбе, а затем в строительстве социализма, пытались уничижительно определять как «буржуазный (сиречь «не наш»! – Э.С.) феминизм».

Для примера рассмотрим несколько моментов, которые преподносятся китайскими и зарубежными исследователями «женского вопроса» в Китае в качестве основания говорить о его специфике, на фоне аналогичной ситуации в России. (При данном сравнении нам, к сожалению, не избежать определённых повторов ряда положений, которые мы приведём ещё раз для сравнения с российской ситуацией).

Как уже писалось выше, в китайском обществе на материке стала «ощущаться необходимость внести феминистский дискурс в общее развитие наук в КНР к 80-м годам прошлого века», ни о каком осмыслении вопросов феминизма (ни в научном, ни в публицистическом ракурсе) до конца 80-х годов говорить не приходится. Именно в этот период «прослеживаются инновационный подход и разработка новой тематики, в публикациях начинают появляться теоретические соображения» по этим вопросам. «Институциализированные исследования женской проблематики» в этот период явились, «прежде всего, выражением интеллектуальной самостоятельности и утраты общественного консенсуса. 80-е годы для КНР суть специфические – таково общее мнение, и китайских специалистов, в том числе, и немецких. Но надо учитывать и то, что во всём мире лишь с семидесятых наблюдался очередной всплеск в развитии феминизма, когда вновь заговорили, «что освобождение женщин входит составной частью в процесс трансформации общества»[982]. И только в 1968 году впервые в мире наступил период расцвета так называемых женских исследований[983]. Чрезвычайно благоприятное влияние внутриполитической ситуации на разработку данной отрасли знаний наблюдается и в России с конца 80-х годов прошлого века (с тем же, что и в КНР, опозданием от, как говаривали в старину, «просвещённого мира» на полтора-два десятилетия). Одна из российских исследовательниц столь же по-эзоповски определяет появление «новейших разработок» в женской проблематике тем, что молодое поколение российских учёных «оказалось способным порвать с прежними идеологическими схемами»[984].

Следует отметить при этом, что вопреки (?) специфической политической системе на Тайване «женский вопрос» развивался в определённой мере более ровно и последовательно и, кажется, более результативно (несмотря на сковывавшее всякую социальную активность военное положение, снятое лишь летом 1987 года). Об этом говорит и библиографический анализ публикаций на острове (во всяком случае, книги и обзорные статьи по феминистской тематике появляются уж точно с 1969 года), и результаты женского движения, выражающиеся, в том числе, в весьма высокой социальной и политической активности тайванек.

Ещё одна интересная особенность подчёркивается при обсуждении женских проблем в Китае в 20-х годах: в начальный период повсеместных и оживлённых дискуссий о положении женщин в китайском обществе инициатива исходила преимущественно от мужчин, которые «на фоне дебатов о модернизации общества ссылались на необходимость срочного освобождения женщин»[985], ибо эмансипация женщин была одним из аспектов эмансипации нации. Спецификой китайского эмансипационного движения женщин авторы называют включение женских проблем в общий комплекс общественных проблем (движение «самоусиления Китая», движение «под руководством демократически ориентированных буржуазных элементов» и движение 4 мая, когда впервые были выделены специфические «женские проблемы»).

Высказываются предположения, что такие взаимоотношения между мужчинами и женщинами в период формирования женского движения в Китае в дальнейшем способствовали более гармоничному и быстрому переходу от феминизма к гендеру в современных китайских женских исследованиях.

В 1986 году, который на Тайване был объявлен годом «диалога полов», уже широко заговорили о «новом обществе обоих полов», зазвучал призыв против конфронтации, часто присущей западному феминизму. Что касается гендера, не следует забывать, что китайцы во второй половине XX века подошли к обсуждению вопросов феминизма тогда, когда в большинстве стран уже назревала идея постепенного перехода к использованию понятия и термина гендер, в том числе и дабы уйти от набившего всем оскомину противостояния полов, присущего экстремистскому феминизму, и перевести разговор в русло равнопартнёрских отношений между полами. Но известная теоретик феминизма, активный борец за демократизацию Тайваня Гу Яньлин утверждала, что тайваньское женское движение в своём нынешнем состоянии исторически обречено проходить через этап сепаратизма. До «фазы сотрудничества обоих полов», которая является идеалом женского движения, необходим период конфронтационности[986]. И до определённого срока о равнопартнёрских, о гендерных отношениях в китайском обществе говорить рано. Конечно, как утверждает Люй Сюлянь (избравшаяся вице-президентом Китайской республики на два срока), «“новая женщина” также естественно надеется на “нового мужчину” и в этом смысле стремится к созданию “нового общества нового человека”»[987]. Но, как признают и российские, и тайваньские феминистки[988], при нерешённых до настоящего времени задачах развития феминизма, в том числе без формирования самосознания женщин, а также при наличии в обществе многих стандартов жизни, закреплённых в сознании на уровне импринтинга, сомнительно построение общества, основанного на принципах гендерного равноправия.

Продолжая проведение параллелей, касаемо участия мужчин в инициации проблем женского равноправия, нельзя не отметить, что к обсуждению «женского вопроса» в России обратились в середине позапрошлого столетия (в канун и в период буржуазных реформ 1860–1870 годов), прежде всего, мужчины,