Любимый, чему же мне верить?

Я адресовала это письмо в Государственный архив в Сиднее, надеюсь, что каким-то чудом, если ты жив, письмо до тебя дойдет.

Сэмюэл, пожалуйста, будь жив. Пожалуйста, приезжай домой ко мне. Что бы ты ни пережил, мы справимся с этим вместе. И построим счастливую жизнь, как собирались, ты, я и Лулу. Мы забудем войну, и пусть большой мир какое-то время обойдется без нас… Что скажешь, любимый?

* * *

Следующее письмо, от Сэмюэла, едва можно было прочитать. Почерк стал неровным и нечетким, как детские каракули, по всей странице строчки шли то вверх, то вниз, бумага пестрела чернильными пятнами, а местами была прорвана пером. Вверху значилось: «Гринслопс» Брисбен» – насколько я поняла, это госпиталь для репатриированных, который построили в начале войны для возвращавшихся солдат.

* * *

3 декабря 1945 года

Айлиш, любимая,

я вернулся домой две недели назад. Не выразить, с каким облегчением я ступил на родную землю. Моей первой мыслью было увидеть тебя, моя дорогая, но я прикован к постели, по крайней мере до Рождества. Пожалуйста, не волнуйся за меня, в целом я чувствую себя нормально – просто немного истощен и малярия треплет, хотя персонал в «Гринслопс» хлопочет надо мной, как над новорожденным.

Госпиталь великолепен. Свежевыкрашенные стены и кровати (в цвет пахты), крахмальные простыни чисты до скрипа, потолки того же самого оттенка, что и кудрявый мох, растущий в овраге, нежно-зеленого, на который я могу радостно таращиться целый день (что зачастую и делаю). Здесь есть широкие веранды, где можно сидеть и смотреть, как мимо проплывает мир, или грезить о своей красивой девушке и о том, как сильно хочется ее увидеть (намек, намек).

Я слышал, что здесь есть даже посудомоечные машины, а также тележки с подогревом для развоза еды. Иногда мне кажется, что я попал совершенно в иной мир по сравнению с тем, с которым попрощался четыре года назад. Кормят превосходно, хотя медсестры немного ограничивают мои порции: полтарелки за раз, учитывая мое плохое пищеварение. Но, Айлиш, это вкусно, очень вкусно! Рагу с настоящим мясом, булочки со сливочным маслом, пудинг из саго и тушеный ревень. Я точно умер и попал в рай. Только здесь недостает одного ангела, ангела с милой улыбкой и глазами, сверкающими, как черные алмазы. Как скоро ты сможешь меня навестить, милая Айлиш?

Совершенно нереальное ощущение от пребывания дома – хотя я совсем не дома, но где-то в промежуточном пункте, своего рода лимбе[13], в приятном сне… во сне, от которого я страшусь очнуться.

Мне не терпится вернуться в Мэгпай-Крик. Мне страшно не хватает компании, смеха и веселости. И в то же время я этого боюсь. А вдруг я вернусь и обнаружу, что разучился добродушно шутить, общаться? Не сумею вписаться в общество? Приходится постоянно напоминать себе, что вместе с моей восхитительной Айлиш я смогу сделать все что угодно… И ты ведь до сих пор со мной, не так ли, любимая?

Не знаю, что ты слышала о моих приключениях – вероятно, ничего. Ходит столько противоречивых слухов, никто ни в чем не уверен.

Меня увезли на Борнео, после того, как отделили от моего батальона в 42-м году, и у меня не было возможности послать домой весточку. Полагаю, все парни считали меня погибшим, и в городе найдутся люди, которые удивятся, что я все еще жив. В октябре прошлого года, когда я добрался до Сингапура – на несколько месяцев позже остальных парней, – я столкнулся с одним знакомым. Ты помнишь Дейва Леггета с лесопильного завода? Он сообщил мне печальную новость о моем отце. Я был потрясен, узнав, что все это время папы уже не было, а я не знал. Можешь вообразить мое горе: папа был суровым человеком, мы никогда не были близки и все же очень друг друга уважали, и, думаю, можно сказать, что мы по-своему любили друг друга. Я ужасно по нему скучаю.

Это делает для меня еще более важной встречу с тобой, Айлиш. Я постоянно о тебе думаю. С тех пор как мы в последний раз поцеловались на прощание на платформе на Рома-стрит, в моей душе запечатлен этот образ: моя красивая девушка стоит там пыльным, жарким сентябрьским днем, слезы льются из ее глаз, а на соблазнительных губах дрожит улыбка… Не смейся, Айлиш, этот твой образ в моей голове был живее любой фотографии – хотя фотография, которую ты сунула мне в руку в тот день, путешествовала со мной, сделалась такой же необходимой для моего выживания, как еда, вода и воздух. Затерлась она, но только не память о тебе. «Черт, – думаешь ты, – этот олух превратился в сентиментального дурака». Полагаю, так и есть. Как могло быть иначе? Я люблю тебе так же сильно, если не в тысячу раз сильнее, как в тот день на вокзале, когда видел тебя в последний раз.

Айлиш, пожалуйста, приезжай. Или хотя бы черкни пару строк.

* * *

Я распрямилась, растирая затекшую шею. Вокруг меня были разложены десятки писем, но ни одно из них не добралось до адресата. Понятно, что в военное время почтовая служба ненадежна, но наверняка некоторые из писем попали бы к получателям? Перебирая пачку, я обратила внимание, что, хотя на всех конвертах Айлиш имелись марки, ни одна из них не была погашена. Озадаченная, я взяла следующее письмо. Оно было от Сэмюэла, снова из «Гринслопса», едва ли на полстранички.

* * *

6 января 1946 года

Айлиш, ты получила мое письмо?

Пока что я не получил ответа. Я звонил на почту, ответил сын Клауса и согласился передать мое сообщение. Это было больше двух недель назад. Должен ли я понимать твое молчание так, что ты не хочешь меня видеть?

Если ты встретила кого-то другого, если твоя любовь ко мне остыла, тогда прошу тебя, моя дорогая, напиши и естественным образом закончи наши отношения. Если мои письма кажутся тебе неуместными, попроси Якоба написать мне, если тебе самой неприятно писать.

* * *

5 марта 1946 года

Дорогая Айлиш!

Это всего лишь записка, чтобы уведомить тебя, что на следующей неделе я возвращаюсь в Мэгпай-Крик. Не сомневаюсь, что ты захочешь избежать неловкой ситуации. Не бойся. Я постараюсь вести себя цивилизованно, но если ты помолвлена или связана каким-то иным образом, учитывай мои чувства, если нам действительно случится встретиться.

Искренне твой, Сэмюэл Риордан.

P.S. Я возвращаю тебе фотографию, которую ты дала мне на Рома-стрит, мне невыносимо смотреть на нее.

* * *

Дневной свет угасал. На небе появились розовые полосы облаков, начали удлиняться тени деревьев. Я сидела на кровати Сэмюэла, положив пострадавшую ногу на подушку и уставившись на письма, которые писали друг другу он и Айлиш.

В 1940-х годах в маленьком почтовом отделении Мэгпай-Крика царила лихорадка из-за войны – стекались со всего света письма и открытки, отправлялись посылки. Я могла представить, как юный Клив Джермен приходит рано, до занятий в школе, затем возвращается туда днем, стараясь всегда быть первым за сортировочным столом. В суматохе этого хаоса ему легко было незаметно сунуть письмо в карман. Вначале его, возможно, одолевало любопытство, он прикарманивал письма, чтобы прочитать их без помех, несомненно собираясь потом вернуть. Но вместо этого он в итоге оставил их у себя.