сих пор не нашел, иначе бы вся округа знала. Целый он лежит в той пещере, надо лишь ее отыскать. Мы с Ленкой все это вместе обсуждали, мы, сестры, были в то время единым целым. А Толька, лох, и не подозревал, что и я вступила в дело… Ленке даже нравилось его дурить на пару со мной. Но затем Ковальчук переслал ей фотки, привезенные Шахрияром из пещеры. И сеструху мою словно подменили! Она вдруг объявила мне: «Речь, возможно, идет о величайшем мировом открытии. В гроте – бесценное сокровище, но не то, что Толька и ты, Ника, думаете». Я ее спросила: «А какая еще хрень там?» Она надулась и сразу завиляла: «Мне надо проконсультироваться с руководством музея, когда посылка окажется у меня в руках. Я покажу им фотографии и содержимое, проведем анализ, исследуем…» Дура набитая! Предательница! Она вознамерилась меня кинуть в решающий момент. Ладно Ковальчука своего, но меня! Сестру-спасительницу! – взбешенная Вероника с силой ударила грязным кулаком по земле. – Я в толк не возьму, какую хрень она разглядела на тех чертовых мутных фотках из грота столетней давности?! Я их сама изучала – ничего не поняла. А Ленка все бубнила про величайшее открытие в науке. Я ее честно уговаривала – в пятницу, когда мы встретились, всю ночь у нее дома и половину субботы. Я торопилась – ведь ее руководство скоро возвращалось в Москву. Я колебалась… Жалела ее, дуру… Умоляла ее одуматься. Но она отвергла все мои доводы и просьбы. В нее словно демон вселился – она возжаждала славы ученого, сделавшего открытие мировой важности. «Слава и престиж в науке – не бабло, Ника, – завила она мне, пыжась. – Но тебе не понять». И тогда я решилась…

– Как вы поступили с сестрой? – спросил полковник Гущин.

– Я ей еще дала время подумать до утра воскресенья. Приехала снова в наш Красный Железнодорожник к ней на квартиру. Она приготовила завтрак. И по-прежнему стояла на своем. Я поняла – все бесполезно. И я дала ей яд. Прихватила с собой порошок. У меня были таблетки от кротов на участке, я их дома растолкла в ступке. Они и лошадь в момент прикончат, не только сестрицу – считала я, наивная… Подсыпала ей порциями в черный кофе в чашку незаметно. Сама варила его на плите для нас в турке все воскресенье. Затем я уехала, оставила ее, отравленную… Думала – Ленка умрет дома, наглотается еще и своих нейролептиков. Все вместе ее доконает. А спишут все на суицид. Меня же никто не видел у нее в воскресенье. А в понедельник ее в музее не хватятся, у них выходной. Но сеструха оказалась живучей. Скончалась не сразу. В понедельник даже пришла в музей… напоследок… А я и не ведала…

– Она же собиралась в понедельник ехать в Шалаево, забрать нечто у посыльного Шахрияра, – заметил Гектор. – Не сходятся концы у вас, Вероника.

– Я! Я должна была отправиться в Шалаево в понедельник! По нашему с ней уговору! – Заборова вновь ударила кулаком по земле. – Единственное, на чем я настояла в воскресенье, и Ленка согласилась: чтобы в Шалаево я одна в понедельник сгоняла на машине – мне ведь с Пахры до Шалаево совсем недалеко – и забрала посылку. Я ее убедила: «Жди меня дома вечером. Мы все с тобой вскроем, рассмотрим вместе. Решим, как быть дальше, что врать Ковальчуку, и насчет твоего музея все обсудим спокойно». Я ей просто вешала лапшу на уши, я же считала – она не доживет до понедельника… И сестра мне уступила поездку – видно, хотела меня успокоить, выказать свое доверие… Тоже напоследок…

Вероника внезапно всхлипнула и вытерла грязной рукой слезы на чумазых щеках. А Катя вспомнила роковой вечер в Никитском переулке. Елену Краснову на асфальте, судорогу боли на ее лице… Она ни словом не упомянула про Веронику… не выдала ее даже перед лицом смерти. Вопрос – догадалась ли она, умирая, что сотворила с ней сестра? Либо восприняла свой приступ следствием естественной причины? Или вообще умирающие не строят уже догадок, лишь пытаются донести самое главное… важное. «Предупредите, скажите…» – шептала Краснова тогда, имея в виду явно свой музей. Возможно, посылая их в Шалаево, она напоследок желала, чтобы «доказательство из грота» они забрали либо у курьера, либо у ее сестры Ники и передали в альма-матер. После падения из окна от шока и яда ее сознание путалось. Но еще днем в магазине, чувствуя себя относительно сносно, она намеренно утаила участие сестры в поездке за посылкой и от своего бывшего возлюбленного Ковальчука. Она сама плела собственные интриги и плодила секреты, в душе страстно желая научной славы первооткрывателя. Катя подумала: «Я тоже ошиблась, считая, что она не поехала в Шалаево из-за дурного самочувствия. Нет, Елена подобным образом просто давала своей сестре Нике шанс стать ее прямой соучастницей в предполагаемом мировом открытии. Но где именно посыльный хранит привезенное, обе сестры и понятия не имели…»

– Зачем же вы убили гонца Шахрияра в Шалаево? – спросил Гектор.

– Мерзкий подонок меня достал! – лицо Вероники исказилось. – Я приехала на перекресток, он ждал меня на пустыре у развалин. Я знала от Ленки – мы ему ничего не должны платить, с ними всеми рассчитывается лох Ковальчук. Но мерзавец вдруг потребовал с меня двадцать тысяч, хлебая из своего пузыря. Причем только налом требовал, гад. А я не имела при себе ни копейки наличных. Я сказала, что переведу ему на карту, а он заржал, уперся – нет, давай ему нал. Как мне было поступить? Убраться, несолоно хлебавши?! Мы начали с ним лаяться на пустыре, и вдруг он…

– Что? – Полковник Гущин смотрел на нее – грязную, плачущую, злую, скорчившуюся у их ног.

– Содрал с себя портки, оголил жопу и при мне – женщине!! – сел на корточки гадить! – неистово выкрикнула Вероника. – Я дара речи лишилась! Непотребство… неуважение… Стыд! Будто я – пустое место! Я словно ослепла. Схватила подвернувшийся под руку штырь и шарахнула его по башке, чтобы не вонял! Я не собиралась его убивать, поймите, я утратила контроль. А он… ткнулся мордой в землю, захрипел… Я страшно испугалась. Если он оклемается, меня же и заложит. А я ведь уже сеструху отравила… Мне нельзя светиться нигде. Я его ударила несколько раз штырем. Он затих. Я его всего обыскала, но не нашла ни коробки, ни свертка. Я боялась долго торчать на пустыре у трупа. Решила – может, посылка крохотная, он хранит ее в своих шмотках зашитой под подкладку или