Выхожу из туалета — она караулит под дверью.

— Гилберт, — всхлипывает Эллен, еле ворочая языком, — ты понимаешь, чем занимались мы с Бобби, правда ведь? Правда? В этом… в катафалке.

— Не вполне.

— Мы с ним… понимаешь… делали это, когда мама… когда она… когда…

Смотрю на ее припухшие глаза и дрожащие губы.

— Ты же не знала, — тихо говорю я. — Откуда тебе было знать?

— Но…

— Не надо, Эллен. Не надо.

Пытаюсь ее обнять. Получается неуклюже, но, во всяком случае, я стараюсь.

Мы возвращаемся в мамину комнату. Эллен обрушивает на меня град вопросов:

— Она страдала?

— Не похоже.

— Ей было страшно?

— Вряд ли.

— У нее… у нее… у нее…

Отвечаю на все вопросы. Эми приносит флакон духов и принимается опрыскивать маму. Дженис просит:

— Не переусердствуй. — И начинает набирать номер «скорой».

— Положи трубку, Дженис! Положи трубку! — кричу я.

На миг она замирает, смотрит на меня, как на глумливого шута, и продолжает набор.

— Отойди от телефона! — ору ей. — Я еще не готов ее… э-э-э… отпустить.

Дженис мягко убеждает:

— Пора, Гилберт.

— Я не готов смотреть, как они будут к ней прикасаться, как будут выносить из дома, ясно?

— Но ведь…

— Что они сейчас сделают? Оставят ее лежать до утра голой под казенной простыней в каком-то холодном чулане. Доктор Гарви подписал свидетельство. Я хочу подождать до утра.

Дженис опускает трубку.

— Скажи Эми: пусть прекратит обливать ее духами. Пусть хотя бы прекратит обливать ее духами.

Эми опускает флакон.

Дженис говорит:

— Позвонить надо будет затемно. Я не хочу, чтобы у дома собирались толпы.

— Вот-вот, — поддакивает Эллен. — Мама и сама не захотела бы видеть здесь толпы.

Эми решает, что звонить целесообразно через час-другой.

— Мне просто требуется время, чтобы свыкнуться с мыслью об уходе мамы, — говорю я. — У меня до сих пор в голове не укладывается, понимаете?

Мы с сестрами сидим молча. Долго смотрим на маму; в конце концов Эми просит меня привести Ларри и Арни.

— Без меня не звоните, — говорю я, выходя из комнаты.

Нахожу Арни внизу — сидит в мамином кресле; говорю: «Привет, друг», а он в ответ: «Ага», и я передаю ему просьбу сестры:

— Эми зовет тебя наверх, пошли?

— Пошли. — Идет мимо меня и топает вверх по лестнице.

Нахожу Ларри в подвале — он разбирает Такеровы опорные балки.

— Ларри, прекрати.

— Что здесь такое? Что за деревяшки? Что это?

— Под ней проседал пол. Мы не знали, что еще можно сделать.

— Но ведь здесь… именно здесь…

— Я помню.

Ларри пинает балки, бьет кулаком по верхним доскам:

— Ненавижу этот дом. Ненавижу.

— Имеешь право.

— Я уезжаю. Договорились? Сажусь в машину и уезжаю. Не могу здесь находиться. Не могу здесь торчать.

— Понимаю твои чувства… но…

Ларри скорчился в углу, как плод в материнской утробе.

— Что «но»?

— Сейчас нельзя уезжать. Нельзя — и все тут.

— Но… — Он еще крепче прижимает к себе колени.

— Сейчас неподходящее время для отъезда. Слушай, возьми себя в руки. Эми зовет всех наверх. Нас всех. Идем, Ларри.

Сидит и не шевелится.

— Идем, дружище.

Рывком ставлю его на ноги. Где пригибаясь, где лавируя, минуем опорные балки и медленно поднимаемся по ступеням.

Эми за свое:

— Как по-вашему, мы можем просто посидеть в этой комнате, совсем недолго? Просто побыть вместе?

Кто бы возражал. Арни устраивается в ногах у мамы. Эми — на краешке кровати. Я стою в дверном проеме позади Ларри, чтобы брат не вздумал сдернуть. Эллен и Дженис курят у окна. У Эллен завелись собственные сигареты.

Эми принесла плеер и для начала включает кассету Синатры. Мама его обожала. Затем ставит Элвиса. Пока у одного из нас текут слезы, другой глядит в окно, а третий заводит какую-то историю про маму.

Дженис утверждает, что мама в свое время была первой красавицей Эндоры и что Эллен — копия мамы в юности. Ларри вспоминает, что самыми счастливыми периодами маминой жизни были ее беременности. А Эми говорит, что всегда понимала неизбежность этого события — маминой кончины, но никак не могла подумать, что это произойдет прямо сейчас.

— Я рада, что все мы собрались здесь, — говорит она.

Эллен сомневается, что похожа на маму в юности, а потому Эми с помощью Дженис выдвигает сундук. Мы разглядываем фотографии мамы: на одних она еще ребенок, на других взрослая девушка. Вот мама в пятилетнем возрасте, с плюшевым мишкой. Личико у нее грустное, сиротливое. На голове меховая шапка, на руках варежки.

Не берусь утверждать, будто мы, все как один, дружно узрели в ней Деву Марию. Но хотя ее порой охватывала злость, хотя ее жу-у-утко разнесло, она все же была нашей матерью. Каждый из ее детей унаследовал какие-то материнские черты. И в нас крепло загадочное понимание того, что она не ушла, а просто переселилась в нас, и теперь настало время нам тоже куда-нибудь переселиться.

Под одну из песен Элвиса наша старшая сестра Эми пошла танцевать. И Ларри тоже. Арни уцепился за Дженис. Эллен суетится с «кодаком», но вспышка перегорела — не знаю, получатся ли хоть какие-нибудь снимки. Я неподвижно сижу на кровати и смотрю на маму. Вокруг нее все двигаются, кружатся, смеются. Элвис поет, а мама застыла в неподвижности. Глядя на маму, я бормочу себе под нос:

— Тебя можно отсюда вытащить разве что подъемным краном. Понимаешь? В потолке придется долбить отверстие. Возможно, потребуется грузовой вертолет…

Эми склоняет ко мне свое потное лицо и спрашивает:

— Гилберт, с кем ты разговариваешь?

— Ни с кем, — отвечаю.

— Тогда танцуй, — требует она. — Иди танцевать.

И я иду.

Мы все наплясались, Ларри принес пиво, и желающие откупорили банки.

Эми говорит:

— Сто лет так не отводила душу.

Дженис говорит:

— Я знаю пару отличных местечек в Де-Мойне, где…

Эллен говорит: