Одновременно, правда, множились признаки того, что остзейские провинции ожидает более тесное их привлечение к жизнедеятельности России. И если успехи непосредственной русификации оказались в целом незначительными, то отрицать косвенное ее воздействие было нельзя. Это выражалось в первую очередь в растущем экономическом сращивании с русской глубинкой. Уже первые железнодорожные линии, связавшие Прибалтику с внутренней частью России, а именно Рижско-Дюнабургская железная дорога в 1861 году и дорога между Ревалем и Санкт-Петербургом в 1870 году, открыли большие экономические перспективы. В результате, начиная с последней четверти XIX столетия, в остзейских промышленных кругах стала наблюдаться растущая готовность связать свою судьбу с русским государством.

С русской же школой, несмотря на упорное ее неприятие, в прибалтийских провинциях появились известные русские культурные элементы. При этом важное значение имело то, что в русифицированном университете, который по-прежнему объединял немецких студентов, преподавали отнюдь не политизированные фанатики или второсортные педагоги. Кафедру русской истории, например, с 1891 по 1903 год возглавлял выдающийся русский позитивист Е.Ф. Шмурло, а позднее профессором в университете был Е.В. Тарле, прославившийся своим даром читать лекции. Среди юристов выделялись историк права М.А. Дьяконов (до 1904 года) и будущий министр народного просвещения Л.А. Касс, а среди медиков – патологоанатом В.А. Афанасьев.

Студенческие корпорации, существенно способствовавшие тому, чтобы университет не потерял своей притягательной силы, выполняли национальную задачу еще больше, чем прежде. Однако тот факт, что они решали также воспитательные задачи, что признавал губернатор Зиновьев, защитил их от неоднократно возникавшей угрозы роспуска. Тем не менее в 1894–1904 годах в Дорпате им было запрещено публичное ношение цветных атрибутов, говорящих об их принадлежности к тому или иному студенческому братству. Вместе с тем многих молодых людей в крае начала заставлять задумываться мысль о целесообразности учебы в Дорпатском университете из-за перспективы уделять основное внимание участию в жизни сохранившей свои силы корпорации.

Однако чужой образ мыслей все же проникал в Прибалтику. Ведь тесные экономические связи с Россией вместе с воздействием на прибалтов одаренных русских писателей и музыкантов не могли не оказывать определенного влияния на их нравы и обычаи, не раз превращаясь в своеобразную форму частичной русификации. Такое было неизбежным, поскольку если она заключалась даже только в воздействии на литературные и эстетические вкусы, то и в этом случае легко могла привести к изменению всего образа мыслей народа.

Именно такие изменения намечались у латышей и эстонцев, поскольку подобные глубоковоздействующие меры, как переселение русских крестьян в прибалтийские провинции, чего требовал еще Самарин, к серьезным последствиям не привели. Однако пристальное внимание они привлекли к себе лишь накануне Первой мировой войны, которая их осуществлению помешала.

В целом русские не смогли достаточно тесно сблизиться с прибалтийскими крестьянами, а работа православной церкви по их обращению в православие не привела к глубоким переменам ни у латышей, ни у эстонцев. К тому же русификационное влияние народных школ было незначительным.

Что же касалось городского населения, то на него политика русификации оказала значительно большее влияние, что обусловливалось русификацией всех возможностей получения образования, а также непосредственным воздействием властей. Теперь подъем по социальной лестнице не приводил к традиционному и само собой подразумевавшемуся онемечиванию. Он стал сопровождаться если не обрусением, то как минимум вхождением в магический круг русских ценностей.

Этому в значительной степени способствовало заметно возросшее после русификации местных высших учебных заведений число латышских и эстонских студентов. К тому же наиболее одаренные летты и эсты все чаще стали проходить обучение в университетах в глубине России. Вдобавок московская община целиком и полностью находилась под влиянием уже упоминавшегося Христиана Вальдемара. Поэтому отношение к немцам у тех, кто учился в старом германском Дорпатском университете, и у представителей молодого поколения, получивших образование в России, бесспорно, было различным.

К обрусению, не считая нередкого вступления в брак с русской, вела и офицерская карьера, которая перед латышами и эстонцами не была закрыта. Даже убежденные латышские и эстонские националисты подвергались воздействию со стороны окружавшей их русской внешней среды. И иногда кто-то из них, оказавшись перед выбором, какой путь он пожелал бы избрать для своего народа, с уверенностью, которая могла исходить только из глубокого внутреннего убеждения, склонялся в пользу русского пути. Причем истинной причиной такого решения являлись последствия русификации, глубоко затронувшие политическую сферу.

О сплоченном или планомерно управляемом движении сопротивления против русификации ни среди латышей, ни среди эстонцев не могло быть и речи. Ведь проводившимся русскими преобразованиям в области образовательной и управленческой политики значение долгое время не придавалось, а их последствия недооценивались. Более того, убежденные в том, что в лице русских властей они нашли мощного союзника в борьбе с правящими немцами, предводители национальных движений различные формы русского воздействия воспринимали довольно спокойно. Своеобразным символом такой их позиции является совместный прощальный банкет, на котором латыши вместе с русскими вечером 15 августа 1883 года отмечали в Риге завершение ревизионной поездки сенатора Н.А. Манасеина, прошерстившего весь край. Упразднение немецких органов управления и вытеснение прежнего прибалтийского законодательства ими приветствовалось, поскольку в этом они видели возможность перехода самоуправления в руки латышей и соответственно эстонцев.

Конечно, в русском правительстве меньше всего думали о предоставлении латышам и эстонцам политической или языковой независимости. О том, как там представлялось будущее латышского и эстонского народов, вытекает из самой системы проводившейся им политики русификации, а также из периодических заявлений его членов. «Эстонцы и латыши, – писал в 1886 году в своем первом административном отчете губернатор генерал Зиновьев, – представляют собой для нас многообещающий и полезный материал, но только в том случае, если они перестанут быть эстонцами и латышами и станут русскими».

И если целью русской политики являлась ассимиляция прибалтийских народов, то главным препятствием на этом пути, как отмечал Зиновьев в том же отчете, было немецкое господство в отношении «местного и обезличенного, а поэтому легко ассимилирующегося» ненемецкого населения. Поэтому, если русское правительство хотело ассимилировать леттов и эстов, то ему следовало разбить уже в известной степени суженный, но все еще сохранявшийся немецкий защитный корпус остзейских провинций.

Здесь стоит отметить, что, несмотря на то что некоторые факторы в этом труде оценены правильно, все же общие расчеты вызывают сомнение и требуют перепроверки. Не случайно граф фон Эренталь из австро-венгерского посольства в своем толковом и обстоятельном донесении написал в ноябре 1888 года: «Если предположить, что в долгосрочной перспективе демократически настроенные русские возьмут верх, то все же вызывает сомнение, что с уничтожением всего немецкого русификация в крае будет достигнута. В настоящее время эстонцы и латыши являются желанными для правительства союзниками. Однако сможет ли этот союз пережить победу? Знатоки прибалтийских отношений сильно сомневаются в том, что эстонцы и латыши легко позволят переделать себя в русских. Гораздо более вероятно, что в борьбе с немцами латыши и эстонцы добьются дальнейшего прогресса в своем национальном и социальном развитии, а затем превратятся во врагов русских так же, как это происходит сегодня с немецкими баронами». Если не считать заострения проблемы в последнем предложении, которая не соответствовала действительности вплоть до крушения старой России, в целом постановка вопроса фон Эренталем во многом является верной.