Два десятилетия прибалтийской истории, прошедшие в период между русификацией и Первой мировой войной, характеризовались соединением национального вопроса с острой социальной напряженностью.

Время русификации совпало со вступлением провинций в индустриальную эпоху и век массовых коммуникаций. Ведь начиная с 1870-х годов железнодорожные линии связали Ригу и Реваль с русскими черноземными областями, в результате чего рижский экспорт зерна удвоился и даже утроился, а с 1866 по 1901 год общий товарооборот в рижской внешней торговле увеличился почти втрое. В результате на переломе столетий Рига была в состоянии обогнать Одессу и Санкт-Петербург и превратиться в главный пункт морской торговли России. Реваль же, чья акватория была свободна ото льда намного дольше, чем петербургская, стал зимней морской гаванью русской столицы. И в целом благодаря протекционистской политики министра финансов С.Ю. Витте в Прибалтике наблюдался быстрый подъем промышленности, особенно в Риге, Либау и Ревале. В частности, в Риге в конце XIX века при общей численности около 290 000 жителей насчитывалось 56 000 индустриальных рабочих. Причем на пяти предприятиях работало более 1000, а на 123 производствах – более 100 человек.

Возникновение в Прибалтике крупных городов привело к далекоидущим экономическим и социальным изменениям. Политическим же следствием этого явилось зарождение социал-демократии, а вместе с проникновением в 1890-х годах в остзейские провинции социалистических идей у эстонцев и латышей произошел раскол национального движения. Причем нелегальная социал-демократическая литература поступала к ним в основном из Германии, а кроме того, сказывалось воздействие русского социализма.

В результате в 1894 году в Латвии свой орган создало «Новое движение» (Jaunä sträva), а в 1902 году от Латышского общества отделилась группа социал-революционеров, которая образовала собственную организацию. Рупором же радикализма у эстонцев, начиная с 1901 года, стала выпускавшаяся в Ревале ежедневная газета «Вестник» (Teataja).

Русское правительство подавляло социал-демократические тенденции еще жестче, чем стремление к национальной автономии. Однако многие ведущие латышские революционеры смогли уклониться от волны арестов, организованных правительством в 1897 году, и эмигрировать. В эмиграции, в частности в Лондоне и Цюрихе, они основали агитационные ячейки, которые, правда, быстро стали противодействовать друг другу. В Цюрихе Э. Ролавс и М. Валтерс пропитались выдвинутой австрийскими социал-демократами идеей о национальной автономии.

Первоначально среди латышских революционеров-эмигрантов главенствовали индивидуалистско-интернациональные идеи лондонской группы, которые были взяты за основу подпольной Латвийской социал-демократической рабочей партией, возникшей в 1904 году в Риге из нескольких местных комитетов. Организация же эстонской социал-демократии была создана под влиянием русских студентов в 1903 году в Дорпате в рамках русской социал-демократической партии. Но уже в 1905 году в Дорпате возникла самостоятельная эстонская партийная организация. Причем как у эстонских, так и у латышских социал-демократов национально-федералистские идеи конфликтовали с принципами свободы интернационализма. При этом осенью 1904 года латыши установили тесные связи с еврейским Бундом[276], являвшимся всеобщим еврейским рабочим объединением в России и Польше.

Буржуазный национализм обоих народов – у эстонцев националистами руководил Яаан Тыниссон, выпускавший в Дорпате газету «Почтальон» (Postimees), у латышей движение было выражено консервативным, либеральным и демократическим направлениями, – не считая идейных моментов, отличался от взглядов социал-демократических групп с одной стороны в тактическом, а с другой – в социально-политическом отношении. Революция же 1905 года имела двойное лицо – она являлась социально-революционной акцией, увлекшей, однако, за собой своей народно-политической динамикой также в определенной степени и буржуазные круги.

У Прибалтики на роду было написано, что любой социальный вопрос имел свою национальную сторону. Поэтому враждебность по отношению к главенствующим в городе и деревне немцам могла возникнуть одновременно как у социал-демократов, так и у национал-демократов. Во всяком случае, это отчетливо просматривалось в агитации, направленной в первую очередь против немецких помещиков и пасторов. При этом русское правительство представлялось как ненавидимая опора социального порядка, хотя путь к свободе лежал через свержение царизма. Автономия же в рамках русской республиканской федерации воспринималась тогда в качестве национальной цели лишь немногими. Причем национальные устремления характерны были больше для эстонских, чем для латышских революционеров.

Латышские социал-демократы выступили в январе 1905 года сразу после начала русской революции. За ними последовали эстонские. При этом события развернулись вначале в Риге, Ревале и Либау с выступления рабочих, затем охватили сельскую местность, а потом летом вследствие бездействия правительства обострились еще больше и переросли в вооруженное восстание, которое в декабре перекинулось на Эстляндию.

Такой путь революции характеризует ее сущность – она началась в городе и была перенесена городскими социал-демократами в деревню, где нашла поддержку у сельскохозяйственных рабочих и безземельных крестьян, захватила владельцев крестьянских дворов и, более того, их сыновей, приобретя, таким образом, аграрно-революционный уклон.

Однако проблема заключалась не в жизненных условиях сельскохозяйственных рабочих, чья заработная плата была не меньше, чем в Восточной Германии, а в образе жизни многочисленного сельского населения, которое вследствие проводимой до того времени аграрной политики в интересах зажиточного крестьянства так и не перешло к оседлости. Именно это, о чем не раз говорилось на собраниях ландтагов, требовало законодательного решения. Определенную роль сыграло также и то, что некоторые условия труда на селе еще не освободились от старых традиций имущественной зависимости, что сковывало его развитие.

Одновременно очень остро обозначилась церковная нетерпимость революционного движения. Так, в Лифляндии во время революции было закрыто 14 церквей и многие оказались оскверненными. В Лифляндии и Курляндии восставшие убили пять пасторов, и под давлением террора немало священников бежало в города.

После Октябрьского манифеста[277], предоставившего свободу собраний, в ноябре 1905 года, незадолго до ввода российских войск, в обеих провинциях прошли большие собрания народных представителей в духе съездов нового образца. После многочисленных местных собраний, прокатившихся по всему краю, и всеобщей латышской конференции школьных учителей в Риге 19 ноября под руководством учителя и правозащитника И. Кродерса прошел многотысячный конгресс муниципальных служащих Лифляндии и Курляндии. Он явился высшей точкой латышского революционного движения, на котором была принята резолюция, содержавшая, среди прочих, требование предоставления автономии всей Прибалтики.