напоминая глаз ворона. Вновь подождал, словно надеясь, что ему будет сказано что-то ещё, но гнетущая тишина только нарастала.

— А если я… откажусь?..

— Это ваше право. Вы просто вернётесь домой.

«Значит, просто вернусь домой, — забилась мысль. — Просто вернусь, и всё. Куда вернусь? Туда, где помирает жена, нечем скот кормить, и всё летит в пропасть. А тут… ведь предлагается служба, и полный достаток. Это тебе не бар криводушных по городу возить, гроша ломаного ожидая»…

Он поднёс перо к бумаге. Та налилась тёмными огоньками. И хотя Пётр был грамотным, удивился мысли, что в самый последний миг пришла на ум ему. Словно кто-то кричал ему с плеча:

«Поставь крест! Просто поставь крест!»

Чёрный герцог словно уловил это, но промолчал.

— Значит, я стану частью…

— Моей свиты, да, — терпеливо отвечал герцог.

— Что ж, тогда… буду рад служить! — и он написал «Алатыревъ» и поставил незамысловатую закорючку.

Свечи на миг сменили свет огней с белого на тёмно-молочный. Руку ожгло, и Пётр бросил перо, в страхе оглядевшись. В окне мелькнула лошадиная голова, тут же исчезла, и раздались гулкие раскаты, будто бы зимой нечаянно случилась гроза.

— Не бойтесь, что же! Это Вечность призывает вас с нами в путь!

— Что же мне теперь… делать?

— Ничего. Просто идите к своему… отныне нашему чудесному коню.

Пётр вышел за герцогом. Повозка блестела в свете гаснущей луны. Вся свита оставалась в экипаже, кроме Гвилума. Тот стоял у коня, держа что-то чёрное, напоминающее плащ. Дверь открылась само собой, и герцог, поднявшись на ступень, обернулся:

— Что же, пришло время заступать на службу!

На нетвёрдых ногах крестьянин подошёл к коню. Он так любил Уголька! Вспомнил, как всегда разговаривал с ним, словно тот мог понимать речь человеческую, делился сокровенным. И крестьянин знал, что, быть может, на всём белом свете не было существа, которое так бы хорошо понимало его, как…

Но был ли этот тот — его Уголёк?.. Подойдя ближе, он всмотрелся в чёрные глаза, коснулся гривы, и та показалась жёсткой, словно металлическая щетина.

— Уголёчек ты мой! — и только он приложил лоб к носу коня, как всё куда-то исчезло…

* * *

— Сюда! — скомандовала Алисафья, которая в последний миг успела заметить небольшую расщелину в стене тоннеля. И лишь Еремей Силуанович с братом на плече отпрянули туда, как два стремительно надвигающиеся отряда сомкнулись.

И началась схватка! Корф обнажил саблю, и его войско, бросив барабаны, тоже выхватило холодное оружие. Всё замелькало, и лихоозёрский барин увидел, как к ногам его покатился головной убор — красный османский фес с чёрной кисточкой!

В мире мёртвых не стихла, а ещё крепче вспыхнула вражда, и обер-офицер Корф, забыв, для чего и кем он был послан в тоннель, вновь был на поле своей вечной брани с турками. И когда ятаган вонзился в грудь его, он упал на колени, и, подняв два пальца над головой в белой перчатке, упал обезображенным лицом вниз. Долго не стихал металлический лязг, но постепенно гомон удалялся от расщелины — турок теснили. Не дожидаясь, чем окончится схватка, Алисафья и братья бросились в ту сторону, где, как уверял Антон Силунович, была «голова» крота, а значит — выход из шахты. Вскоре перед ними и правда показались едва различимые в свете догорающих по стенам факелов ведущие наверх ступеньки. Поднявшись по ним, они уткнулись в массивную дверь с изображением золотого землишника. Оно пульсировало во мраке, наливаясь жёлтым светом.

Еремей Силуанович надавил, но дверь не поддавалась. Он изо всех сил предпринял новую и новую попытки, но всё было тщетно!

— Нет! — выкрикнула Алисафья.

Обернувшись на её голос, лихоозёрский барин увидел свысока, как, заполонив, словно единый длинный червь, собой весь тоннель, к ступеням наползает, протягивая костлявые пальцы и клинки, воющая и кричащая разноликая армия мёртвых.

Глава 24

Здравствуй, Есия!

Пётр склонился над любимым конём. И, прежде чем его объяла тьма, вспомнились ему слова, сказанные странным охотником, произнесённые у храма в Лихоозёске:

«Какой всё же славный конь! Как по сугробам идёт, словно зверь какой! Я уж думал, перевелись такие, только ж встарь и были. Береги его, а пуще того сам берегись! Если кто такой же с виду странноватый, вроде меня, да при деньгах появится тут и предложит что, откажись наотрез, мой тебе совет!.. А то не сносить тебе головы!»

Конь открыл пасть, но вместо белых зубов увидел Пётр в последний миг бездонную пучину. Так и не понял, что же произошло. А когда Гвилум накинул на него чёрный длинный плащ, безголовый возница обошёл коня и занял место своё.

— Да, именно такой и нужен был нам! — Гвилум смерил взглядом коня, который, откусив голову бывшему хозяину, покорно ждал, когда ворон последним займёт место.

И, когда закрылась дверь, экипаж тронулся в сторону от города — к Серебряным Ключам.

Есия поглаживала волосы матери, когда та внезапно открыла глаза, посмотрела и улыбнулась так, что тёмную избу наполнил свет:

— Всё хорошо, доченька! — Ульяна поднялась на локтях. — Как морок какой на меня напал!

— Маменька! Сестрички! Маменьке нашей полегчало!

Фёкла и Дуняша подошли к ложу. Старшая отвлеклась от наряда, который только и занимал все её мысли, а средняя всё также посасывала леденец — за время, пока Есия билась, мысленно отгоняя косматую смерть, та «уговорила» почти весь привезённый отцом гостинец:

— А что я говорила? — причмокивая, равнодушно сказала Дуняша, и Фёкла кивнула той, смерив младшую надменно-презрительным взглядом. — Просто утомилась маманя наша, испереживалась дюже. Вот сон её и сморил.

— А ты и поспать ей толком не дала! — наседала старшая. — И чего ныла, чего ревела-то, дура!

— Как есть дура! — поддакнула Фёкла, и сёстры разошлись по своим углам.

— Я воды сейчас свеженькой принесу, маменька! — Есия, казалось, и не обратила внимания на язвительные насмешки. — Сейчас травок тебе заварю, на поправку пойдёшь!

— Да зачем, милая, мне и так хорошо! Очень хорошо мне, не волнуйся, доченька. Только где отец?

Девочка опустила глаза, ничего не ответив. Схватив ведро, она выбежала во двор. И сердце ёкнуло. Что-то потянуло выйти за калитку. Открыв её, она увидела,