Дрожали и трескались копья. Разбивались щиты. Распадались под лезвиями секир сплетенные друг с другом кольчужные кольца. В поднявшейся пыли сверкали мечи, обагряла землю кровь. Грозные крики сливались с жалобными стонами. Воины наносили удары, кружили; умирающие цеплялись за ноги живых, словно отвергнутые любовники. Сам воздух, такой чистый и прозрачный минуту назад, теперь пропах сталью; он вонял отдававшей железом пролитой кровью, отдавал обжигающей рвотой и смердел вывалившимися кишками.

Гримнир чувствовал себя как рыба в воде. Он со смехом тихо и быстро пробился к Бьярки; топор со звоном скользнул с пояса ему в руку, его лезвие понеслось вперед и отскочило от щита Полудана. Бьярки не хватало места, чтобы размахнуться своим широким клинком, и он попытался уколоть им Гримнира в лицо… но чуть не лишился и его, и руки от ответного удара.

Дыхание с присвистом вырывалось сквозь сжатые зубы. Не осталось времени ни на речи, ни даже на издевки. Гримнир предпочел, чтобы за него говорил топор. Он снова и снова бил по щиту Бьярки, лупил по черному сигилу Хротгара, как кузнец по неподатливому куску руды. И продолжал выбивать щепки, пока не решил, что держащая щит рука сломана, а если и нет, то скоро он ее сломает. Сгорбленный Полудан пытался отступить, но напиравшие с тыла воины не давали ему развернуться, а Гримнир, рычащий от всепоглощающей ненависти, не давал ему продохнуть. Лезвие топора сверкало и опускалось на дерево; окованный щит Бьярки треснул, словно яичная скорлупа, и ублюдок Хрунгнира завопил от боли.

– Один!

Но на защиту Полудана поднялся не Всеотец. Трое дублинских наемников-норманнов, надежно защищенных от копий обезумевших от крови гаэлов тяжелыми кольчугами, зашли к Гримниру с правой, незащищенной стороны.

Как ни горел Гримнир желанием нанести ненавистному сородичу последний, решающий удар, чувство самосохранения пересилило жажду мести. Взревев от ярости, он отпрянул и вскинул щит, как раз вовремя, чтобы защититься от удара секиры; полетело копье – оно прошло сквозь ткань и кольчужные кольца хауберка на плече, у шеи, поцарапало смуглую кожу.

– Свинья! – выплюнул Гримнир. Его скеггокс впился главному из троих норманнов между глаз; тот схватился за лицо и покатился по траве, давясь кровавой пеной. Умирающий скотт кинулся под ноги второму, дав Гримниру шанс вонзить наемнику в голову топор. Он вытянул застрявшее в черепе, вымазанное в мозге лезвие – третий защитник Полудана отступил, примериваясь для удара… и задохнулся от прошившего его горло датского копья. Гримнир обернулся в поисках врага, но тот исчез.

Бьярки Полудану удалось ускользнуть в суматохе боя.

Гримнир завыл, словно раненый волк; он топал ногами, размахивал топором и ругался на грубом наречии своего народа. Он бросил наземь щит, вынул из ножен сакс и отдался во власть безумия.

Окруженный скоттами и данами, Гримнир повел боевой клин в самое сердце дублинских норманнов…

На северных стенах Дублина стояли и напряженно смотрели на развернувшуюся у Клуэн Тар битву встревоженные горожане. Широкие перила из камня и дерева дрожали от раздающихся вдали криков, от звука медных горнов. Жены кормили грудью детей, гадая со страхом, не останутся ли они к закату вдовами, а их малютки – сиротами; седые матроны молча сидели с пряжей, словно этот день ничем не отличался от предыдущих: годы научили их, что назавтра все равно взойдет солнце, неважно, победит их войско или проиграет. Сидевшие под навесом старики обменивались военными байками, припоминая дни былой славы так подробно, словно все произошло лишь вчера. Воины гарнизона слушали, опершись на копья; иногда они поднимали взгляды к самой высокой стене замка, где стояли вдали от остальной знати король Ситрик и его мать.

Большую часть утра Кормлада и ее сын провели в молчании, предпочтя лишь смотреть, как разворачиваются в отдалении события. Король все еще чувствовал себя уязвленным. Потомки запомнят этот день, когда на равнину Клуэн Тар а вышла вся знать Эриу, когда железная пята Севера раз и навсегда растоптала верховного короля; этот смелый подвиг и славу павших за него воспоют в песнях. И герои оживут в речах скальдов. Но кто будет воздавать почести оставшемуся в стороне королю?

– Как он узнал? – спросил Ситрик, нарушив долгое молчание. – Как мак Кеннетиг узнал, что мы нападем сегодня утром? Как разгадал уловку Бьярки?

– Не столь важно, как, – ответила дублинская ведьма. – Важен лишь исход. Сын Олафа Кваран вновь стал королем Дублина. Равновесие восстановлено. А остальное… – Кормлада отвернулась.

Ситрик бросил на нее сердитый взгляд.

– Бой еще идет. Ты не хочешь посмотреть, чем все кончится?

– Я знаю, чем все кончится.

– И кто победит?

Кормлада остановилась. Морской ветер играл длинными прядями ее черных волос; в его соленом привкусе она прочла, что погода скоро изменится. Пришел конец Старому миру, балансирующему на краю Долгой ночи; его место должен был занять Новый мир, и этому миру она будет не нужна. Дублинская ведьма исчезнет, а от Кормлады инген Мурхады останется только имя, вырезанное на камне холодной, позабытой всеми могилы.

– Матушка? Кто победит? – повторил Ситрик.

Кормлада печально улыбнулась.

– Победят живые, сын мой. Это живые помнят деяния отцов и пишут истории. И это живые одержат победу.

Дублинская ведьма отвернулась и исчезла в тенях Башни Кварана…

День достиг зенита и пошел на спад, а Этайн все смотрела на яростное сражение, идущее на равнине Клуэн Тар. Смотрела из шатра верховного короля у опушки Томарского леса, не в силах понять, что происходит, по рыку, крикам и блеску лезвий в клубах пыли. Она знала лишь одно: там умирают люди, а судьба верховной власти Эриу висит на волоске.

Король оставил при себе лишь шестерых приближенных – седоусых старейшин Дал Каш с покрытыми рубцами многих сражений лицами – и отпустил слуг, чтобы они могли присоединиться к битве. Рагнал ушел разузнать последние вести. А сам Бриан стоял на коленях в шатре, сложив руки в молитвенном жесте. Этайн мерила шагами шатер. Час. Второй. От одной опоры шатра до другой было ровно тридцать два шага, и на своем пути Этайн насчитала четырнадцать камней, шесть пучков травы и один кустик барвинка, два маленьких муравейника и одну выгоревшую на солнце ракушку, оброненную здесь какой-то птицей. Она перечисляла вещи, которые могла тронуть рукой, вещи из мира живых, и это успокаивало больше, чем подсчитывание всей этой прорвы мертвецов. Хватало и того, что она слышала их голоса.

Спой нам, – просили мертвые. – Спой нам песню, что мы слышали ночью. Пропой нам Царствие Божие.

Этайн закрыла глаза. Она светоч Божий. И пока живые сражались в кровавой битве, она пела мертвым. Ее голос летел над зелеными полями Клуэн Тара, к омывавшему берег пенному морю. Ее песня звенела, как колокольчики на легком ветру, – бальзам на душу израненных воинов, стоящих на краю смерти, проклинающих внезапный удар, который забирал у них жизнь, переживающих за тех, кто еще сражался, проливающих горькие слезы и тоскующих по вереску и теплу домашнего очага. Этайн пела мертвым; но пела она и умирающим, и тем, кто выживет, унеся вину за это с собой…