Посмертная судьба двух Русалок: Два окончания

В 1897 году, за два года до столетия Пушкина, русские академические и журналистские круги охватило волнение. Авторитетный петербургский научный журнал «Русский архив» опубликовал три ранее неизвестные заключительные сцены «Русалки»: продолжение сцены шестой и три совершенно новые сцены, с седьмой по девятую[254]. Эти 228 строк были представлены издателями как точная запись слов самого Пушкина, который в ноябре 1836 года, примерно за три месяца до своей гибели, читал их в доме поэта и переводчика «Фауста» Эдуарда Ивановича Губера (1814–1847). Утверждалось, что эти сцены были записаны впоследствии 14-летнем гостем, неким Дмитрием Зуевым, присутствовавшим при чтении и обладавшим феноменальной памятью[255]. В оставшихся после смерти Пушкина бумагах не было обнаружено никаких следов этих сцен. Необъяснимым образом Зуев решил обнародовать свою запись только через шестьдесят лет. Она могла бы показаться обычной литературной мистификацией – или попросту подделкой. Однако в воспоминаниях друзей Пушкина содержатся соблазнительные намеки, подтверждающие, что в месяцы, предшествовавшие роковой дуэли, Пушкин действительно говорил своим друзьям о своей «лирической драме» «Русалка» и в особенности – о ее концовке[256]. В этой странной истории многое казалось достаточно правдоподобным для того, чтобы отнестись к «дополнению» серьезно. В сценах с шестой по девятую происходят следующие события.

Запись Зуева начинается с того места, где завершается окончательный вариант Пушкина, с вопроса Князя: «Откуда ты, прекрасное дитя?» Русалочка легко отвечает на него. Она – болтливая девочка, которая сообщает о предшествующих событиях и их причинах. Она рассказывает о судьбе своей матери, по-прежнему любящей, и ее наказе «приласкаться» к человеку на берегу. Очарованный ею Князь берет девочку на руки и целует ее. В этот момент врывается безумный Мельник: «Не ласкою ль обманной, как дочь мою, и внучку погубить замыслил?..» Он грозит, что «…острыми когтями сердце вырвет; он очи выклюет, княжие очи! И дочери, на дно реки пошлет подарочек». Мельник набрасывается на Князя. Эта агрессивная деталь стала одним из аргументов в обвинении Зуева в подделке, до такой степени она соответствует оперным наброскам Даргомыжского (которые полностью относятся ко времени после смерти Пушкина) и вместе с тем отсутствует во всех пушкинских планах.

Сцена седьмая: испуганная Русалочка зовет на помощь мать. Дочь Мельника (она именуется именно так, а не Русалкой) поднимается над водой, чтобы проклясть своего отца-мельника и прогнать его прочь. Затем она обращается к Князю, рассказывая о том, как годами жаждала отомстить, но теперь, увидев его, прощает все, любит, как прежде, и жаждет его объятий. «Но, поцелуй мой – смерть, – добавляет она. – Прощай, беги, будь счастлив, князь, с подругой молодою, меня и дочь навеки позабудь!..» Князь отказывается уходить: «Нет, не разлучусь с тобою, жить без тебя, без нашего ребенка не в силах…» Сцена восьмая открывается охотниками и хором русалок. Князь исчез. Русалки поют на деревьях. Меж охотников появляется новый персонаж, «Любимец Князя», посланный Княгиней. Его задача – разузнать о происходящем, а затем объявить историю об утоплении и перерождении Дочери мельника языческой сказкой. Один из охотников слышит со стороны реки доносящийся издалека голос Князя, потом голос ребенка, голос старика, произносящего угрозы, наконец женский голос. Любимец Князя сыт по горло этими фокусами. Вновь на берегу появляется маленькая Русалочка, на этот раз она приносит обручальное кольцо, которое Князь пожелал вернуть Княгине (с просьбой молиться за него – «но, – говорит Русалочка, – как молиться, я того не знаю»). Любимец Князя, повсюду чувствуя присутствие нечистой силы, приказывает схватить девочку. Однако Русалочка скрывается в волнах, а на берег выбрасывает тело Мельника. Охотники разбегаются. В заключительной, девятой сцене в княжеском тереме Княгиня рассказывает Мамке о приснившемся ей страшном сне. Она надевала на себя богатые украшения, готовясь в свадьбе, затем вошла в церковь, где пели хоры, горели свечи и сверкало золото, а когда дело дошло до благословения, пол под ее ногами стал прозрачным, и через это похожее на лед зеркало она увидела, как ее Князь женится на другой женщине, прекрасном водяном существе: «Я вскрикнула!., проснулась…» В этот миг вбегают охотники с кольцом. Увидев его, Княгиня падает замертво. Последняя мольба Мамки: «В сонм ангелов прими ее, Всевышний!»

Эта запись Зуева разделила поклонников Пушкина на два лагеря. Примечательно, что ученые и текстологи были склонны доверять ей, либо как «возможно, принадлежащей Пушкину», либо как несовершенному парафразу одного из его необработанных (но при этом все же пригодных для опубликования) черновых набросков. В плане тематики она во многом предполагает пушкинское видение трагедии. Теперь в центре каждой сцены оказались символизм и святость венчания, причем для всех социальных слоев, как в реальном, так и в фантастическом мире (инверсия первой сцены наконец заняла свое место). В заключительной сцене появляются охотники, что соответствует плану, составленному Пушкиным в 1832 году. Нравственный рост героя во второй половине пьесы теперь становится ярко выраженным, как и вопреки всему неизменная любовь Дочери Мельника, которая в конце концов отказывается от мести Князю и хочет, чтобы он признал ее и их общее прошлое. Она добивается своего благодаря любви. (Из записи не понятно, кто обитает в подводном царстве, живые или мертвые; это разграничение не имеет значения.) Кроме того, есть сон Княгини, структурно сопоставимый с другими пророческими снами у Пушкина (ночной кошмар Григория Отрепьева в пятой сцене «Бориса Годунова», сон Гринева в «Капитанской дочке», сон Татьяны в «Евгении Онегине»).

Однако литературно-журналистское сообщество сохраняло скептический настрой. Настаивая на том, что запись Зуева является подделкой, критики указывали, что многие из строк не лезут ни в какие ворота (невозможны у Пушкина даже в рабочем наброске). Русалочка и Любимец Князя слишком говорливы, не имея на то оснований; Пушкин не вкладывает рассказы о предшествующих событиях в уста своих персонажей для удобства публики[257]. Дети у Пушкина – тем более дети, рожденные и выросшие под водой, – не болтают о себе со взрослыми. Ни одна русская мамушка во времена Пушкина не стала бы поручать свою подопечную «Всевышнему» в стиле Гретхен из «Фауста». Более того, до публикации рукописи не было проведено даже самых простых процедур по установлению ее подлинности (датировка по бумаге, цвету чернил, времени изготовления инструмента для письма). Когда на самом деле было записано это «окончание»? Зуев (весьма подозрительно) «записал» по памяти только три с половиной сцены, которые почему-то отсутствуют в оставшихся после смерти Пушкина бумагах. Началом конца этой противоречивой истории, принадлежащей скорее русской культуре, а не подлинному корпусу текстов Пушкина, стало выступление авторитетного филолога