того факта, что многие влиятельные люди в переходном или новом руководстве были замешаны в прошлых злодеяниях или (что чаще) были в сговоре с ними, объясняющем их молчание. Разоблачения могут оказаться политически невыгодными для тех, кому есть что скрывать, и прошлое слишком опасно, чтобы признавать его сегодня.

Опираясь на долгие дискуссии о нацистском прошлом, дискурс уже давно перешел к метавопросам репрезентации: не что стало известно, а в какой форме знать, помнить и изображать; какие создавать романы, стихи и фильмы; как создавать мемориалы, слагать устные истории, преподносить свидетельства и снимать документальные фильмы. Борьба с отрицанием сама по себе может быть забыта, если рассматривать только те символические случаи, которые запечатлены в западном сознании. В мире есть места, где прошлое не только кажется окончательно ушедшим или не поддающимся восстановлению, но и где настоящее немедленно проваливается в черную дыру. Кто помнит политические массовые убийства в Либерии? Даже международные проекты по раскрытию прошлых злодеяний оставляют некоторые случаи забытыми. В 1994 году группа аргентинских судебно-медицинских экспертов прибыла в Эфиопию, чтобы эксгумировать захоронения массовых жертв бывшего коммунистического режима Менгисту, который был свергнут в мае 1991 года. За семнадцатилетнюю диктатуру было казнено около 50000 человек, но ни первоначальные злодеяния, ни их раскрытие не привлекли никакого внимания.

Существуют также препятствия со стороны сил старого режима, которые остаются близкими к действующей власти. Это становится очевидным, когда перемены не драматичны, неожиданны или революционны, а являются результатом медленного размораживания: новый политический климат, диссиденты освобождены из тюрем, цензура СМИ ослаблена, архивы открыты. Это соответствует медленному ослаблению, а затем внезапному окончательному краху государственных коммунистических режимов. В бывшем Советском Союзе ужасное наследие прошлого почти не исследовалось или исследовалось неторопливо и неохотно. Имели место признания официальной лжи об отдельных инцидентах (таких как Катынская резня), но не было никаких общегосударственных расследований или разоблачений. Ни одна политическая сила не имеет никакого интереса. Прошло много времени с момента самых ужасных событий, и текущие проблемы стали куда более актуальными.

В Восточной Германии, бывших Чехословакии и Румынии знания первоначально были больше связаны с требованиями индивидуального наказания или очистительной политикой люстрации. Раскрытие правды приняло драматическую форму «открытия досье». В Восточной Германии в начале 1990 года разгневанные толпы штурмовали штаб-квартиру Штази (бывшей коммунистической тайной полиции). Дела были конфискованы, раскрыты и преданы гласности; бывший офис Министерства безопасности был открыт как «Музей Штази». Закон от января 1992 года предоставил всем гражданам доступ к досье. Продолжались контролируемые разоблачения в отношении одного из самых надзираемых обществ за всю историю: около 100000 штатных агентов; около 300000 неофициальных информаторов; предательство со стороны друзей, коллег, близких родственников (жены и мужья шпионят друг за другом); миллионы отдельных досье.

Большинство случаев в Латинской Америке, когда военные хунты сменялись гражданским правлением, приводили к более организованному, показательному поиску знаний. Начинались официальные и получившие широкую огласку расследования, получившие такие названия, как «Комиссия истины». У каждого из них своя увлекательная история:

• В Бразилии реализовывался чрезвычайный негласный проект, который в течение пяти лет держался в полной тайне и был направлен на документирование каждого отдельного нарушения военного режима в период с 1964 по 1979 год[401]. Этот проект был осуществлен группой добровольцев под руководством церковных организаций и завершился публикация «Бразилия: Nunca Mãs (Никогда больше)» в 1985 году. Вся информация была получена из официальных отчетов самого режима, дословных стенограмм военных процессов, которые никогда не предназначались для доведения до общественности.

• Огромное количество документов – истории 17 000 жертв, подробности 1800 эпизодов пыток, собранные на миллионе страниц, поднимает проблему, ставшей достоянием общественности в конце жестокого тридцатичетырехлетнего режима президента Стресснера в Парагвае. Когда правозащитные группы и адвокаты ворвались в центральное управление полиции в 1992 году, они обнаружили записи о всех пытках и всех похищениях. «Общество досье», как оказалось, имеет свое положительное применение: без этого навязчивого бюрократического стремления фиксировать каждую деталь, какой бы отвратительной она ни была, полное знание никогда не было бы возможным.

• В Аргентине, сразу после вступления в должность в 1983 году после падения режима военной хунты, президент Руль Альфонсин учредил гражданскую комиссию (КОНАДЕП, Национальную комиссию по делам лиц, пропавших без вести) для расследования «исчезновений» в течение предшествующих восьми лет, когда более 20000 человек были похищены, подвергнуты пыткам, убиты, а их тела тайно захоронены. В докладе комиссии (впоследствии опубликованном в виде бестселлера «Nunca Más», названного в честь бразильского дела) описывается машина террора хунты, похищения, пытки, тайные тюремные заключения и убийства.

• В Чили Национальная комиссия по установлению истины и примирению была создана новым демократическим правительством президента Алвина в апреле 1990 года. В ее отчете расследовано 4000 случаев и подробно описано каждое из 2000 убийств и исчезновений, организованных предыдущим правительством. Были названы имена всех жертв, но не преступников. В докладе также описывается точный политический контекст и методы репрессий, используемые военным режимом. Результаты получили широкую огласку и были представлены индивидуально семьям всех жертв[402].

Почему такое коллективное объявление правды считается настолько важным? Что движет столь настойчивыми поисками, что уже более двадцати лет «Матери Пласа-де-Майо» приходят на эту площадь Буэнос-Айреса, требуя информацию о судьбе своих близких, «исчезнувших» во время грязной войны? Тому три основные причины.

Во-первых, для переживших старый режим ценность истины несомненна сама по себе – как бы старомодно это ни звучало. После поколений отрицания, лжи, сокрытия и уклонений возникает жгучее, почти навязчивое желание точно знать, что произошло. Для жертв пыток требование истины может ощущаться более остро, чем требование справедливости. Люди не обязательно хотят, чтобы их бывшие мучители попали в тюрьму, но они хотят, чтобы правда была признана. Это, пишет Вешлер, «таинственное, мощное, почти магическое понятие, потому что часто все уже знают правду – все знают, кем были мучители и что они сделали, мучители знают, что все знают, и все знают, что они знают. Почему же тогда нужно рисковать всем, чтобы сделать это знание явным?»[403].

Ответ на этот вопрос, приписываемый философу Томасу Нагелю[404], заключается в различии между знанием и признанием. Признание – это то, что происходит со знанием, когда оно официально санкционируется и входит в общественный дискурс. В бывших коммунистических государствах Восточной Европы не было особой необходимости в «новых» исторических открытиях. Большинство людей знали, что произошло в прошлом, и сохранили эту информацию нетронутой в личной памяти; никто на самом деле не верил официальной лжи. Но теперь эту информацию нужно было превратить в официальную правду.

Во-вторых, особая