вести к справедливости только потому, что индивидуальная моральная ответственность важна с точки зрения этой истины? Основная политика в области прав человека ясна: мы исследуем прошлое, чтобы выявить виновных и привлечь их к ответственности. Но также знаем, что это случается редко. В истории не было случая, когда бы случалось что-то отдаленно напоминающее полную реализацию политики уголовной ответственности. Амнистии объявляются (тайно или открыто) как условие смены режима. Говорить правду – это не начало примирения с прошлым, а всего лишь принимать все как есть. Политической воли идти дальше нет; расследование тянется бесконечно; доказательства уничтожены; свидетели почему-то теряют память; следователи оказываются коррумпированными, запуганными или связанными с силами безопасности; система уголовного правосудия безнадежно слаба и неэффективна. И над этим парит остаточная власть старого режима, риск того, что судебные преследования поставят под угрозу хрупкие демократические завоевания.

Есть и второй, менее известный вопрос: не о том, «должно» ли восстановление прошлого привести к юридической ответственности, а о том, помогает ли уголовное право вообще в этом восстановлении. Нужны ли ритуалы обвинения, доказательства, возложения вины и наказания, чтобы превратить частное знание в публичное признание? В конце концов, это центральные ритуалы политических процессов, будь то явно инсценированные сталинские показательные процессы или другие знаменитые суды, ставшие, по мнению Эрика Дюркхейма, символами мировой истории – над Иисусом, Сократом, Дрейфусом, Сакко и Ванцетти, Розенбергами, Нюрнбергом, Эйхманом.

Суды (и комиссии по установлению истины) недавних переходов власти столкнулись с знакомыми проблемами:

• Время. Как далеко назад им следует углубляться? Для военной хунты, просуществовавшей пять лет после захвата власти у предыдущей демократии, это не проблема. Но для Южной Африки, посткоммунистических обществ, израильско-палестинского конфликта или гипотетических будущих демократий (Китай? Ирак?) не существует согласованного нулевого года, с которого можно было бы начать нести ответственность за злодеяния.

• Власть и подчинение. Кто кому какие приказы отдавал, и кто подчинялся? Условия, в которых происходят преступления повиновения, и характер административных расправ являются огромными препятствиями для признания. Столкнувшись с традиционными проблемами индивидуальной моральной ответственности, двусмысленными приказами, размытыми и многочисленными командными структурами, ни судебное правосудие, ни повествовательная истина не могут быть обеспечены в должной мере[410].

• Степени вовлеченности. Как мы определяем различные способы участия в сохранении старого режима? Оккупированная Европа является стандартным историческим прецедентом, подчеркивающим разницу между совершением преступления и сговором, между сговором активным и пассивным, между преднамеренным умолчанием (внутренним изгнанием) и умышленным незнанием (закрытием глаз), а также морально отталкивающей, но исторически точной идеей коллективной ответственности. Существует широкий диапазон от военной элиты, образующей латиноамериканскую хунту, до нюансов участия, сговора и молчания, которые характеризовали – по-разному – Южную Африку и бывшие коммунистические режимы[411]. Все понимают разницу в Южной Африке между полицейскими, исполняющими казни, и государственными служащими низшего звена, подписывающими «пропуска», которые ограничивают свободу передвижения чернокожих. Но что заключено между этими крайностями, совершенно не ясно.

Эти три способа «подвести черту» – моральная история, биография и география – создают очевидные проблемы при использовании закона с целью достижения истины. Осиэл успешно определяет дальнейшие проблемы[412]. Правами обвиняемых можно пожертвовать ради социальной солидарности. Историческая перспектива может быть утеряна. Ссылка на ошибочные прецеденты или ложные аналогии между прошлыми и будущими спорами может способствовать возникновению иллюзий чистоты и величия. Требуемые признания вины и покаяния могут быть слишком обширными: требуется больше людей, чтобы признать большую ответственность и решительно порвать с прошлым. Юридические процессы плохо подходят для пробуждения и построения коллективной памяти. Даже если коллективная память может быть сознательно создана законом, это может быть сделано нечестно.

Два недавних процесса во Франции иллюстрируют эти проблемы. Суд 1987 года над Клаусом Барбье (бывшим офицером СС, «лионским мясником») был явно оправдан с педагогической точки зрения: возможность самосовершенствования, урок истории для нового поколения. Его неудача как метода создания соответствующих знаний вряд ли подлежит сомнению[413]. Финкелькраут утверждает, что багаж далекого прошлого оказался слишком тяжелым. Стратегия защиты заключалась в том, чтобы использовать этот временной разрыв, объединив слишком много исторических вопросов: значение нацизма, антисемитизма и расизма; уникальность Холокоста; характер оккупации Франции; сотрудничество и сопротивление; последствия правления Франции в Алжире и Вьетнаме; даже природа сионизма. Результатом стал постмодернистский процесс – текст, из которого никто не мог извлечь многого.

Суд над Морисом Папоном в 1997–1998 годах привел к еще большему разочарованию в восстановлении истины[414]. Папон, бывший высокопоставленный государственный служащий (в разные периоды префект парижской полиции и министр, близкий к Миттерану), был приговорен к десяти годам лишения свободы за соучастие в преступлениях против человечности. После 1940 года он помог организовать депортацию 1500 евреев (около половины всех евреев города) из Бордо в концентрационный лагерь Дранси под Парижем для отправки в газовые камеры. Суд был тесно связан со всем послевоенным отрицанием сотрудничества с оккупантами. С тех пор, как после 1968 года мифам о сопротивлении был брошен вызов, Франция пережила приступы лихорадочного самоанализа всей структуры оккупационной власти, сотрудничества и сопротивления[415]. Суд вряд ли смог бы выработать согласованную версию этой истории. В любом случае, чтобы быть признанным виновным, было ли достаточно того, что Папон должен был понять цель депортаций, даже если он «не был согласен с ней идеологически»? Почему обвинение взвалило всю вину на одного человека, который в то время был всего лишь чиновником среднего звена?

Суд не раскрыл ни аморального характера Папона, ни того, были ли (молодые) присяжные более согласны с новой историографией (которая признает коллаборационизм чиновников Виши) или застряли в старом прочтении: те неохотно поддавались нацистскому принуждению, чтобы защитить своих собратьев-французов от чего-то худшего. Пытаясь одновременно служить правосудию, истории, педагогике и памяти, суд в конечном итоге не принес пользы никому[416].

Сомнения, порожденные процессом в Нюрнберге относительно справедливости и истины, остаются точно такими же, хотя сегодня они имеют меньшее значение просто потому, что существует так много альтернативных способов признания.

Массовая дисквалификация

Люстрация – это способ привлечения к ответственности в обход уголовного закона путем отстранения или понижения целых категорий людей на государственных должностях. (Термин происходит от латинского lustratio: очищение посредством ритуального жертвоприношения.) Прецедентом этой массовой чистки была политика денацификации, проводимая (очень частично) союзниками, и чистка коллаборационистов в оккупированной Европе. В недавние переходные периоды его использовали почти исключительно некоторые посткоммунистические государства Восточной Европы, особенно Чехословакия и бывшая ГДР (где декоммунизация была значительно более тщательной, чем первоначальная денацификация).

На первый взгляд, это выглядит подходящим способом справиться с градациями массового сговора, молчания, доносительства и сотрудничества. Нюансы сотрудничества