Сколько же ошибок я сделал и как теперь все исправить?

Черт! И откуда только взялся этот смазливый француз? Откуда выскочил между нами, ударив меня о себя, как о стену? Легко размазав Стаса Фролова по ней улыбкой, адресованной Эльфу, впитавшей ее ответный счастливый взгляд. Сейчас я бы без сожаления вырвал ему руки уже за то, что они касались ее. Что познали ее тело.

Любит ли она его?.. Хочет ли быть вместе?.. Была ли уже близка с ним в этой самой комнате?!. И раньше. Много раз до этого раньше.

Думать о близости Эльфа с другим – невыносимо. Так больно, что душа кровоточит, а взгляд тянется к ней за помощью. За исцелением и слабой надеждой услышать: «Твоя. Я твоя». Признание, услышать которое не заслужил. Когда-то я так хотел ее, что боялся дышать вблизи от худенькой юной девчонки, чья нежность кожи и взгляд сводили с ума. Злясь на себя, не понимая, как могла эта тощая незнакомка вдруг стать для меня всем? Теперь же расплачиваюсь за прошлые ошибки еще большим желанием, на этот раз твердо зная, что хочу ее видеть своей.

Так неужели она любит другого и то, что я прочитал в ее глазах на берегу, что почувствовал в прикосновении, когда руки нашли меня… что услышал в словах, – всего лишь отклик на прошлые чувства? На то признание, что однажды вспыхнуло в груди огнем и осталось гореть, по сей день выжигая меня.

Господи, Эльф, это действительно подобно смерти, и ты это увидишь.

Твой Бродяга. Ты права, я всегда был только твоим. С тех самых пор, как ты вошла в мою жизнь.

Я отворачиваюсь, понимая, что сейчас одним движением разрушу все. Терпение – не про меня, кому, как не матери, знать своего сына, но страх потери сдерживает похлеще стальных оков.

Впрочем, не уверен, что продержусь долго.

Она просит сесть на стул у стены и подступает к мольберту. Я замечаю неуверенность в ее пальцах, метнувшихся к виску.

– Я постараюсь закончить быстро. Не хочу, чтобы ты устал.

– Брось, Настя. Ты же знаешь: я могу смотреть на тебя вечно.

Это правда, и наши взгляды вновь скрещиваются. Я отступаю спиной вперед, вскидываю руки и стягиваю футболку. Бросаю ее в сторону, позволяя Эльфу рассмотреть себя, прежде чем опуститься на стул…

– Как мне лучше сесть? Вот так нормально?

Никогда бы не думала, что я на это способна – задержать дыхание от вида крепкого мужского пресса и темных подмышек, мелькнувших перед глазами. От вида сбегающей к паху дорожки волос, исчезнувшей за поясом низко сидящих на бедрах джинсов. Почему? Ведь я столько раз до него видела полураздетых парней.

Я смотрю на грудь Стаса, и у меня заходится пульс и пересыхает горло. Так происходит всегда, когда мы остаемся одни, но сейчас… Я едва чувствую пол под собой, настолько удивлена увиденным.

– Да, хорошо. Просто… Просто откинь плечи. Обопрись о стену и смотри на меня…

Секунда… Две… Три…

Господи, я слышу, как оно мерно тикает – наше время, вновь оказавшееся здесь. Раздвинувшее границы вокруг нас до бесконечности! И в этих границах снова есть только мы и притяжение – вязкое, горько-сладкое, которому противиться все сложнее.

Он делает, как я прошу. Откидывает плечи и упирает затылок в стену. Вытянув ногу, вторую подгибает под себя, оставляя руки свободно лежать на бедрах. Смотрит прямо, без вызова, без стеснения позволяя рассмотреть свое красивое и сильное тело. Тело молодого мужчины, в отличие от юркого красавчика Бонне. Слишком гибкого и жизнерадостного, чтобы отыскать в нем нужные черты.

Расслабленная поза. Обманчиво-расслабленная, если не знать, не чувствовать, как он напряжен. Сейчас за него говорят глаза. Мне достаточно смотреть в них, чтобы отобразить своего Бродягу на выступе скалы. Одинокого как ветер, что треплет его темные волосы. Застывшего в соленых брызгах зимнего океана. Мелких, болезненно-колючих, ледяных, как застывшая память, что разъедает само сердце.

Да, именно таким я рисовала своего Бродягу в воображении. Именно эти глаза искала и не могла найти. Такими видела его плечи, шею, грудь, подставленные стихии. Только в моих видениях на оголенной груди не было надписи и поразивших меня слов. С левой стороны. Там, где бьется…

Я снова и снова смотрю на парня, отказываясь верить.

«There is only Elf in my heart», – на гладкой, загорелой коже.

«Только Эльф в моем сердце», – каллиграфическим шрифтом. Витиеватым в названии прозвища. Красивая работа.

– Господи, Стас, ты с ума сошел. Это же… это татуировка?!

– Нет.

– Но как же…

– Для меня – нет, Эльф. Это моя жизнь и мое сердце.

Я не знаю, что сказать, но откликаюсь всем существом. Не понимая Стаса, – того жестокого и злого мальчишку, когда-то ненавидевшего меня, – не понимая себя.

Ведь не искал, забыл, тогда почему? Так глубоко, по живому – почему?

Я опускаю глаза, снова смотрю в лицо, на лист и рисую. Рисую, когда становится темно и приходится включить свет. Когда небрежный узел волос распускается, и я спешу отвести его набок скорой рукой – потому что не до него, не сейчас, после. Когда вместо слов говорит вдохновение.

– Стас, я хочу тебя спросить. О личном. Можно?

Я почти уверена, что он откажет. Не про Стаса песня об откровении. Прогоняю смущение от своей смелости, но оно все равно выступает пятнами на скулах.

– Спрашивай. Но только вопрос за вопрос. И честный ответ. И я спрошу тебя первым.

– Хорошо.

– Где ты познакомилась с французом? На самом деле.

Неожиданно. Неужели не поверил?

Я продолжаю накладывать грифелем мелкие штрихи.

– Во Франции, в Версале. Все так, как я и рассказала за столом.

– Как быстро вы стали жить вместе?

Это второй вопрос, голос Стаса твердеет, но я боюсь, что он раздумает отвечать, и после небольшой паузы признаюсь:

– В первый же день знакомства.

– Господи, Эльф…

– Ты просил ответить честно. У нас с Арно была общая квартира неподалеку от архитектурной школы. Это все.

Он молчит, и я не могу не спросить, потому что чувствую то же самое – обиду и горечь.

– А ты? Сколько тебе требовалось времени, чтобы…

Смелости не хватает договорить, но он понимает меня.

– Нисколько. Я просто переступал и шел дальше. Твоя очередь.

Да, моя, но задавать вопросы все труднее. Нам нечего предъявить друг другу, но есть о чем спросить.

– Когда ты сделал татуировку? Зачем? Это же видят многие.

– Не помню точно. Кажется, на третий день после того, как ты уехала. Я плохо помню то время, но татуировщика нашел самого лучшего. Твое имя было достойно красивого шрифта.