запомнить каждую её чёрточку — словно там, в надвигающейся пустоте она ещё на что-то рассчитывала.

Она также посмотрела на копии. Их елейные улыбки вызывали тошноту. И от этих улыбок начинала кружиться голова.

Марина зашла внутрь и, захлопнув дверь, закрылась.

В голове шумело — так же, как в трубе, спрятанной в углу за пластиковым коробом. Марина, прислушиваясь, подняла голову вверх. Над ними глухо раздавались чьи-то голоса. Соседи. Этот дом жил, и ему было наплевать на происходящее в одной из квартир.

— А-а, плевать, — усмехнулась Марина, обессилено опустившись на крышку унитаза.

Из-за двери послышался заразительный смех Сюзанны. Похоже, что сейчас она смеялась раскованно, без ладошек — так, как раньше, — и Марина невольно улыбнулась.

«Ффу!», — смех резко оборвался, и дверь, разделяющая её с троицей, исчезла.

Перед порогом стояла Сюзанна, а за ней прижимались друг к другу две потусторонние копии.

— Не надо, Сюзи, — прошептала Марина.

— Ффу!

С лёгким скрежетом в один миг исчез весь угол, где стояла чугунная ванна: флаконы и баночки на её бортике, коврик перед ней, веник с совком под ней, крючки с мочалками на плитке над ней и сама плитка с частью штукатурки — исчезло всё. Словно невидимый зверь откусил этот угол и проглотил.

Потусторонние копии, завидев такое чудо, переглянулись и в унисон воскликнули:

— У-у-ух!

Марина порывалась вскочить — не зная даже, для чего: то ли убежать, то ли на кого-то накинуться, — но сил для этого не оказалось совсем, и она лишь снова прошептала:

— Не нужно, милая. Я прошу тебя…

— Ффу!

Исчез и другой угол. Раньше там стояла стиральная машина и розовый контейнер для порошков, а над всем этим висел навесной пенал со всякой всячиной. Но сейчас это всё в одно мгновение исчезло. Из «перекушенной» трубы забил напор воды — раздражённо, шипя, словно выказывая своё недовольство на такую бесцеремонность.

— У-у-ух ты-ы, — снова раздалось позади Сюзанны.

— О, Сюзи! — Марина смотрела на дочь и, сквозь слёзы, выдавливала ей улыбку.

— Ффу! Ффу! Ффу! Ффу!

Исчезло в ванной всё остальное: умывальник, зеркало с полочкой, корзина для белья, урна, ёршик, коврики. Исчезла даже плитка: розово-белая на стенах и бордовая со слюдяными прожилками на полу. Ещё из одной трубы (где раньше стоял умывальник) забил другой фонтан — не такой злой, как первый, но, попадая на Марину, он вызывал у неё сильную дрожь. Марина застучала зубами. Затравленно озираясь, она, словно в полудрёме, стала отмечать, как преображалась опустевшая комната: на стенах и на полу, и даже на потолке появлялась новая плитка — только теперь ослепительно белая. Одна за другой, прижимаясь друг к дружке, с непостижимой быстротой — до тех пор, пока не изменилась вся комната! И теперь в этой стерильно белой ванной оставались лишь пять пучков белого света, льющиеся с потолка, белый унитаз с опущенной крышкой и сидевшая на нём Марина — с белым-белым, как мел, лицом.

— Я… люблю тебя… моя… малышка, — прошептала Марина с зубным выстуком. Она спрятала лицо в ладонях. В голове шумела вода — ледяная вода, бьющая из разорванных труб и попадающая на её кожу — возможно, именно от этого жуткий холод проникал и в самое сердце.

— Ффу, — услышала Марина, уже проваливаясь в темноту.

Странный вакуум поглотил её сознание. В этом вакууме слышался лишь стук в собственной груди — и больше ничего. Хотелось заплакать — но плакать было нечем. Хотелось открыть глаза — но её пугало то, что она там не увидит. А ещё ей хотелось жить — но больше всего ей хотелось, чтобы жила её малышка: её маленькая Сюзи — улыбающаяся и счастливая. Именно такой Марина и хотела её запомнить.

И в этот момент воспоминания закружили Марине голову. Они нахлынули так рьяно и оказались такими реалистичными, что все эмоции, связанные с этими воспоминаниями, Марина стала проживать заново.

Вот она вспомнила рождение малышки. Боже, как Вадим тогда прыгал от счастья! Когда Марину везли с роддома домой, она увидела по пути билборд с её фотографией и с надписью: «Спасибо за дочку!».

А день рождения Сюзи? Кажется, ей тогда исполнилось три годика. Они праздновали у родителей Вадима — во дворе. И в тот момент, когда она выносила торт на большом подносе, подул такой сильный ветер, что впечатал этот поднос с тортом прямо ей в лицо — а потом Вадим и сама Сюзи ели этот торт прямо с неё. Как они тогда все вместе хохотали!

Ещё Марина вспомнила, как они втроём ходили в городской парк. Они ходили туда очень часто — почти каждые выходные. Как-то раз возле ларьков, где продавали мягкие игрушки, один мужчина — скорее всего, дрессировщик — предлагал сфотографироваться с рысёнком — ещё не взрослым, но уже далеко не безобидным малышом. И вот, когда этот мужчина на миг отвернулся, рысёнок выскользнул у него из рук и, зарычав, бросился на маленькую собачонку. Возможно, это была чихуахуа или чау-чау — Марина постоянно их путала. Эту собачонку вела за поводок какая-то старушка. Тут-то и случилось то, что запомнилось Марине навсегда: Сюзанна бросилась к собачке и заслонила её собой! Всё это произошло так быстро, что ни она, ни Вадим не смогли ей помешать. Закричав от ужаса, Марина стада свидетелем нечто необъяснимого: кошка, превосходящая бедную собачонку минимум в три раза, остановившись перед Сюзанной, в одно мгновение превратилась из разъярённого хищника в кроткого котёнка. Рысёнок стал ластиться к ней и тереться о её ножку. Тут только и подбежал к своему зверёнышу разиня-дрессировщик.

Воспоминания меняли друг друга — счастливые, пугающие, но все такие бесценные, что холод, стягивающий сердце Марины ледяным кольцом, постепенно стал исчезать.

Марина возвращалась в реальность.

Она сидела с закрытыми глазами и понимала, что всё равно ей придётся это сделать — придётся посмотреть. Осознание такой безысходности её так напугало, что она даже вздрогнула — хотя холода уже не чувствовала.

Что ждёт её там? Может быть, это и есть её последние мысли?

Отвечая на заданные себе вопросы, Марина вдруг почувствовала злость — злость на себя, а не на кого-то другого. Ей так вдруг опротивел её собственный страх, что она резким движением оторвала руки от лица и посмотрела.

Перед ней на коленях сидела Сюзанна. Беззвучно плача, она роняла крупные слёзы на плитку со слюдяными узорами, где они собирались в маленькие лужицы. Глаза дочери показались Марине такими ясными и лишёнными хоть какого-нибудь лукавства, что она даже перестала дышать — лишь бы не спугнуть эту чистоту.