class="p1">Я пробовал встречаться с Сабриной, с которой познакомился спустя два месяца жизни в Тофино. Не помню уж, сколько раз я называл ее в лицо Фабьеной. Ну ведь ни капельки имена не похожи! Да и сами девушки – нисколько. Фабьена – брюнетка, а Сабрина – блондинка. Я убеждал себя, что вот она – моя единственная. Красивая, умная, целеустремленная. Но скучная.

Как-то вечером прихожу я к своему дому и вижу во всю дверь огромную надпись: Fabienne. Первой же мыслью было: ага, наверное, приехала меня проведать. Дурень. Не заметил даже сверху начала фразы: «Go back to Quebec to fuck your…»[1] Меня почти обрадовало, что Сабрина наконец показала какой-никакой нрав. Из-за этого поступка она стала для меня чуточку сексуальнее. Но все же не настолько, чтобы бегать за ней.

А дальше уже пошли несерьезные увлечения на ночь-две. Больше неохота было в именах путаться. Если девушка называла свое имя, я тут же его забывал.

Исколесив за шесть лет чуть ли не весь Квебек, я уже не боялся вернуться в Дэмон. Фабьена Дюбуа осталась в прошлом. Я решил, что излечился, когда совершенно спокойно принял заказ у Сен-Лоранов, на котором мне предстояло работать буквально в двух шагах от маяка.

Но однажды утром я снова увидел ее – пробегавшую мимо площадки – и понял, что жестоко просчитался. Она ничуть не изменилась. И я тоже. Брат уговорил меня пойти проверить, все ли у нее хорошо. Она пронеслась мимо с открытым ртом, как будто за ней кто-то гнался. Когда я нашел ее на вершине холма, она лежала на спине – но, завидев меня, сразу вскочила, притворяясь, что ничего не случилось; и вот тогда я пожалел, что вернулся. Черт. Я не мог поверить, что спустя столько лет она стала еще красивее.

Фабьена… Иногда я боялся, что она насовсем уйдет в свой лес. Она ведь дикая. И я знал, что очень легко потерять ее доверие. Она не верит мне, когда я говорю, что люблю ее как раз за то, что она необычная. Она думала, что я брошу ее, когда узнаю, что она аутистка – но именно этим словом описывается все, что я люблю в ней. Ее наивность, ее преданность, то, как она видит все вокруг. Ничего подобного я никогда не встречал. И я ни за что не хочу потерять это.

Вчера ее тетя гадала мне на картах. Колдунья. Не то чтобы эта Клэр мне не нравилась. Только тут она переборщила. Напугала Фабьену – выбегаю за ней, а она сидит среди ночи на песке из-за того, что тетя лишнего брякнула. И еще говорит мне: «Если ничего не предприму – потонем», – если бы я понимал, что это значит… А теперь не желает ничего обсуждать и вообще делает вид, будто ничего и не было.

Ну вот кто тебя за язык тянул, Клэр? Да еще и в первую ночь? Обязательно надо было взять и с разбегу проломить Фабьене опоры. Я строю и ремонтирую только дома. Как ремонтировать женщин, я не знаю.

Пятницы Виктории

Мне определенно не помешала бы пара лишних выходных. Я знала, что тетя права: лодка вся в дырах. И даже если править в сторону счастья, она до него не дотянет. В Дэмоне у меня был замечательный психолог Луиза Лебон – она вела меня во время депрессии. Бывало, я садилась и смотрела в ее окно. Коротала минуты, глядя, как кружит снег. Я знала, что Луиза рядом и готова выслушать, если я захочу поговорить.

Я перестала встречаться с ней, как только мне стало лучше. Классическая ошибка – забросить полезную привычку. Я полагала, и напрасно, что все позади, когда разгребла весь снег своей зимы. Не знала, что бывают еще и тяжелые осени – их холод не так жесток, но и они задают непростую задачу: отпустить то, что в нас окончательно умерло.

В то утро я впервые опоздала в Дом «Птицы» на несколько минут. На входе меня поддразнили медсестры:

– Фабьена – и опоздала? Ну, девчата, готовьтесь – у нас сегодня необычный денек!

Я показала им ладони, черные от велосипедной смазки.

– Жозеф с утра не в духе и сбросил цепь.

По выражению их лиц я немедленно поняла, что ни разу не рассказывала им про свой велосипед, который звала Жозефом. В Доме «Тропинка» все были в курсе, что я отношусь к своему старенькому синему велосипеду как к другу, и я забыла, что здесь об этом еще не знают.

– Так зовут мой велосипед. Я вас как-нибудь представлю друг другу, сейчас меня ждет Виктория.

Уходя, я услышала за спиной:

– М-да, странный у нас тут не только денек.

Как и всякий раз, когда в мой адрес звучало слово «странный», во мне поднялось глухое раздражение. Я обернулась и собралась было требовать объяснений, но в последний момент решила отвести душу в шутке.

– Ты что, Жинетт, завидуешь? А то у Жозефа уйма братьев и сестер, которые ждут не дождутся, чтобы кто-нибудь их приютил! А кузенов сколько! Я тебя позову, когда они пожалуют в гости.

Две другие медсестры ушли на пост, прыская со смеху. Жинетт воззрилась на меня, но, видя совершенно серьезное выражение моего лица, подошла вплотную и прошептала:

– Тебя что, без наркоты штырит?

Я отодвинулась, делая вид, что кручу педали.

– Меня не штырит, Жинетт, меня везет – везет мой друг Жозеф!

И на глазах изумленной медсестры «покатила» прямиком к комнате Виктории. Пускай думают, что я просто шучу, – я ведь и правда только что слегка подколола коллегу. Если для них дружить с предметом – нелепо, то это их проблема, а не моя.

* * *

Виктория Виже поступила в хоспис в тот же день, что и Смарт, и, в отличие от него, принимала больше посетителей, чем кто-либо из пациентов на моей памяти. С самого своего прибытия ни дня она не провела в одиночестве. Гости заходили в ее комнату по шестеро-семеро и уходили только под вечер. Возможно, таково было пожелание самой Виктории – ни на минуту не оставаться одной.

Кто-то даже завел настенный календарь, чтобы отмечать, кого и когда она планирует принять, – и все его клеточки были заполнены. Зайдя к ней как-то вечером вместе с Лией, я решила рассмотреть его поближе. Он был открыт на октябре – поддавшись любопытству, я пролистнула его вперед. В ноябре и декабре та же картина: оба месяца исписаны именами близких, которые должны прийти. Грустно становилось от такой сильной надежды. Средний срок пребывания пациента в Доме – три недели. И нередко больной попадает в морг до того, как я успеваю с ним познакомиться.

Совершая ежедневный обход, Лия узнавала у пациентов, нет ли у них каких-нибудь особенных пожеланий. Пожелания поступали самые разнообразные: от апельсинового желе и кошки, чтобы лежала в ногах, до последнего пикника с семьей и друзьями – и все их мы, как могли, старались исполнить. Если бы я была пациенткой Дома «Птицы», я попросила бы кусочек леса в виде вазы с парой сосновых веточек, проигрыватель, на котором можно было бы слушать старые пластинки, и кормушку возле окна, чтобы к ней прилетали птицы. Впрочем, все это лишь умозрительные предположения. На деле я, быть может, захотела бы только покоя. Как когда-то моя мама.

Виктория Виже попросила у меня картину. Только картину, и ничего другого. Было, конечно, лестно, но я на всякий случай дала ей понять, что с радостью порисовала бы для нее и так, безо всяких заказов.

Как и договаривались, я явилась к ней с утра, после того как она закончила мыться в большой хосписной ванне, которая была рядом с сестринским постом. Атмосфера в палате была какая-то странная. Дочь Виктории, с которой мне уже доводилось сталкиваться на кухне, стояла напротив окна спиной к остальным присутствующим. Еще одна женщина сидела в кресле возле Виктории, третья же стояла поближе к туалетной комнате. Я с шумом поставила холст и все свои принадлежности, показывая, что уже пришла. Потом нарочно громко поздоровалась. Но никто даже не обернулся. Гроза уже разыгралась вовсю. Виктория