— Разумеется, есть цель, — сказал я, — но я не сумеюобъяснить — какая. Больше ничего, что с деньгами я стану и для вас другимчеловеком, а не рабом.

— Как? как вы этого достигнете?

— Как достигну? как, вы даже не понимаете, как могу ядостигнуть, чтоб вы взглянули на меня иначе, как на раба! Ну вот этого-то я ине хочу, таких удивлений и недоумений.

— Вы говорили, что вам это рабство наслаждение. Я так и самадумала.

— Вы так думали, — вскричал я с каким-то страннымнаслаждением. — Ах, как эдакая наивность от вас хороша! Ну да, да, мне от васрабство — наслаждение. Есть, есть наслаждение в последней степени приниженностии ничтожества! — продолжал я бредить. — Черт знает, может быть, оно есть и вкнуте, когда кнут ложится на спину и рвет в клочки мясо… Но я хочу, может быть,попытать и других наслаждений. Мне давеча генерал при вас за столом наставлениечитал за семьсот рублей в год, которых я, может быть, еще и не получу от него. Менямаркиз Де-Грие, поднявши брови, рассматривает и в то же время не замечает. А я,с своей стороны, может быть, желаю страстно взять маркиза Де-Грие при вас занос?

— Речи молокососа. При всяком положении можно поставить себяс достоинством. Если тут борьба, то она еще возвысит, а не унизит.

— Прямо из прописи! Вы только предположите, что я, можетбыть, не умею поставить себя с достоинством. То есть я, пожалуй, и достойныйчеловек, а поставить себя с достоинством не умею. Вы понимаете, что так можетбыть? Да все русские таковы, и знаете почему: потому что русские слишком богатои многосторонне одарены, чтоб скоро приискать себе приличную форму. Тут дело вформе. Большею частью мы, русские, так богато одарены, что для приличной формынам нужна гениальность. Ну, а гениальности-то всего чаще и не бывает, потомучто она и вообще редко бывает. Это только у французов и, пожалуй, у некоторыхдругих европейцев так хорошо определилась форма, что можно глядеть счрезвычайным достоинством и быть самым недостойным человеком. Оттого так многоформа у них и значит. Француз перенесет оскорбление, настоящее, сердечноеоскорбление и не поморщится, но щелчка в нос ни за что не перенесет, потому чтоэто есть нарушение принятой и увековеченной формы приличий. Оттого-то так и падкинаши барышни до французов, что форма у них хороша. По-моему, впрочем, никакойформы и нет, а один только петух, le coq gaulois[11]. Впрочем, этого я пониматьне могу, я не женщина. Может быть, петухи и хороши. Да и вообще я заврался, авы меня не останавливаете. Останавливайте меня чаще; когда я с вами говорю, мнехочется высказать все, все, все. Я теряю всякую форму. Я даже согласен, что яне только формы, но и достоинств никаких не имею. Объявляю вам об этом. Даже незабочусь ни о каких достоинствах. Теперь все во мне остановилось. Вы самизнаете отчего. У меня ни одной человеческой мысли нет в голове. Я давно уж незнаю, что на свете делается, ни в России, ни здесь. Я вот Дрезден проехал и непомню, какой такой Дрезден. Вы сами знаете, что меня поглотило. Так как я неимею никакой надежды и в глазах ваших нуль, то и говорю прямо: я только васвезде вижу, а остальное мне все равно. За что и как я вас люблю — не знаю.Знаете ли, что, может быть, вы вовсе не хороши? Представьте себе, я даже незнаю, хороши ли вы или нет, даже лицом? Сердце, наверное, у вас нехорошее; умнеблагородный; это очень может быть.

— Может быть, вы потому и рассчитываете закупить меняденьгами, — сказала она, — что не верите в мое благородство?

— Когда я рассчитывал купить вас деньгами? — вскричал я.

— Вы зарапортовались и потеряли вашу нитку. Если не менякупить, то мое уважение вы думаете купить деньгами.

— Ну нет, это не совсем так. Я вам сказал, что мне труднообъясняться. Вы подавляете меня. Не сердитесь на мою болтовню. Вы понимаете,почему на меня нельзя сердиться: я просто сумасшедший. А, впрочем, мне всеравно, хоть и сердитесь. Мне у себя наверху, в каморке, стоит вспомнить ивообразить только шум вашего платья, и я руки себе искусать готов. И за что вына меня сердитесь? За то, что я называю себя рабом? Пользуйтесь, пользуйтесьмоим рабством, пользуйтесь! Знаете ли вы, что я когда-нибудь вас убью? Непотому убью, что разлюблю иль приревную, а — так, просто убью, потому что меняиногда тянет вас съесть. Вы смеетесь.

— Совсем не смеюсь, — сказала она с гневом. — Я приказываювам молчать.

Она остановилась, едва переводя дух от гнева. Ей-богу, я незнаю, хороша ли она была собой, но я всегда любил смотреть, когда она так предомною останавливалась, а потому и любил часто вызывать ее гнев. Может быть, оназаметила это и нарочно сердилась. Я ей это высказал.

— Какая грязь! — воскликнула она с отвращением.

— Мне все равно, — продолжал я. — Знаете ли еще, что намвдвоем ходить опасно: меня много раз непреодолимо тянуло прибить вас,изуродовать, задушить. И что вы думаете, до этого не дойдет? Вы доведете менядо горячки. Уж не скандала ли я побоюсь? Гнева вашего? Да что мне ваш гнев? Ялюблю без надежды и знаю, что после этого в тысячу раз больше буду любить вас.Если я вас когда-нибудь убью, то надо ведь и себя убить будет; ну так — я себякак можно дольше буду не убивать, чтоб эту нестерпимую боль без вас ощутить.Знаете ли вы невероятную вещь: я вас с каждым днем люблю больше, а ведь этопочти невозможно. И после этого мне не быть фаталистом? Помните, третьего дня,на Шлангенберге, я прошептал вам, вызванный вами: скажите слово, и я соскочу вэту бездну. Если б вы сказали это слово, я бы тогда соскочил. Неужели вы неверите, что я бы соскочил?

— Какая глупая болтовня! — вскричала она.

— Мне никакого дела нет до того, глупа ли она иль умна, —вскричал я. — Я знаю, что при вас мне надо говорить, говорить, говорить — и яговорю. Я все самолюбие при вас теряю, и мне все равно.

— К чему мне заставлять вас прыгать с Шлангенберга? —сказала она сухо и как-то особенно обидно. — Это совершенно для менябесполезно.

— Великолепно! — вскричал я, — вы нарочно сказали этовеликолепное «бесполезно», чтоб меня придавить. Я вас насквозь вижу.Бесполезно, говорите вы? Но ведь удовольствие всегда полезно, а дикая,беспредельная власть — хоть над мухой — ведь это тоже своего рода наслаждение.Человек — деспот от природы и любит быть мучителем. Вы ужасно любите.

Помню, она рассматривала меня с каким-то особеннопристальным вниманием. Должно быть, лицо мое выражало тогда все мои бестолковыеи нелепые ощущения. Я припоминаю теперь, что и действительно у нас почти словов слово так шел тогда разговор, как я здесь описал. Глаза мои налились кровью. Наокраинах губ запекалась пена. А что касается Шлангенберга, то клянусь честью,даже и теперь: если б она тогда приказала мне броситься вниз, я бы бросился!Если б для шутки одной сказала, если б с презрением, с плевком на меня сказала,— я бы и тогда соскочил!